Одного отморозка с дубиной достаточно, чтобы сорвать даже самое гуманное собрание. Отморозки с дубинами в любых вариантах (будь они спровоцированы алкоголем, ревностью, высокомерием, жадностью, патологией или другими антисоциальными качествами) не исчезнут из хорошего общества.

Аналогично, даже в самых благоприятных условиях, спор, не имеющий путей разрешения, часто перерастает в борьбу, выходящую за рамки своих причин, будь то спор между враждующими семьями, северными и южными штатами, сельскими и городскими районами, Францией и Германией или Пакистаном и Индией.

Что предотвращает деградацию общества в результате действий отморозков? Что предотвращает эскалацию споров? В более общем смысле, если у нас нет согласованных социальных норм, людям придется неоднократно начинать общественные проекты с нуля. Мы не сумеем воспользоваться набором ранее согласованных обязанностей и практик. Нам придется проводить переговоры снова и снова, и результаты этих переговоров никогда не будут реализованы.

При хорошем политическом устройстве будут ли у нас будут известные обязанности, которые нельзя нарушать, или каждый день будем творить, что захотим? В первом случае можно достичь цивилизованного сосуществования. Во втором случае нас ждет лишь хаос. Иными словами, для достижения успеха в обществе, нам нужны политические структуры. Роли, конечно же, исключают некоторые варианты, но они также фантастически упрощают осуществление других. Когда все исключаемые варианты жестоко вредны, а все поддерживаемые варианты желательны, то ограничения и упрощения от институциональных ролей идут нам на пользу.

Иначе говоря, верно, что даже самые желательные взаимно согласованные роли и обязанности будут в какой-то степени ограничивать диапазон наших возможностей. Законы ограничивают то, что разрешено делать. Так же как и договоренности, нормы и соглашения. По сути, относительно любой роли, нарушающее роль поведение, как правило, исчезает даже как вариант. В свою очередь, желательные взаимно согласованные роли гораздо сильнее расширяют и делают более достижимым спектр всех доступных вариантов, облегчая их выполнение. Наличие светофоров на перекрестках ограничивает наши возможности вождения, поскольку надо останавливаться на красный и ехать на зеленый, но благодаря этому мы живы и можем делать всё остальное, не говоря уже о том, что это облегчает проезд через перекрестки без столкновений и задерживающих движение заторов. В целом, наличие разнообразных коллективно установленных правил, которые соблюдаются нами всеми, позволяет нам действовать гораздо эффективнее и разнообразнее, чем если бы у нас не было таких правил, даже при том, что наличие правил также сужает наш выбор в некоторых контекстах. Если наши политические институты ограничивают выбор приемлемым образом и содействуют выбору желательным образом, то согласованность и легкость деятельности, требующей взаимодействия, которую институциональные нормы обеспечивают, с лихвой перевесят любые накладываемые ими ограничения.

Если я буду нарушать свои ранее оговоренные роли и обязанности, это, скорее всего, помешает, а возможно, и полностью подорвет ожидания, действия и возможности других людей. Мы не хотим, чтобы была свобода убивать. Мы не хотим, чтобы все могли свободно проезжать на красный свет. Мы также не приходим к своим правилам каждый день заново. Мы их устанавливаем. Нам нужны такие вид и уровень свободы, осуществление которых облегчает дальнейшую свободу и средства для ее реализации. Нам не нужны такие вид и уровень свободы, реализация которых ограничивает дополнительную свободу и средства для ее реализации. Мы хотим избегать ненужных ограничений, но хотим делать это только таким образом, чтобы другие имели те же свободы, что и мы, сохраняя при этом ранее согласованные ролевые обязанности.

Анархистское стремление к свободе от ограничений, налагаемых на население действующим над ним государством, верно и уместно. Но когда порой это перерастает в утверждение, что любые усилия по выполнению политических функций обречены на угнетение, такое уже неразумно. Обеспечение установления норм, разрешения споров и коллективной реализации мер посредством прочных институтов само по себе не является проблемным. Проблема возникает, когда это делается в отрыве от воли и потребностей населения. Для достижения наших ценностей у нас не должно быть государств, существующих над людьми, но нами всё равно должны коллективно выполняться необходимые политические функции. Таким образом, мы сталкиваемся с проблемой того же типа, что и в предыдущей главе. Какие институты смогут выполнять функции политического устройства, и в то же время соответствовать нашим общесоциальным ценностям?

Один из неудачных ответов происходит от подхода, называемого марксизмом-ленинизмом. Как показала история, «диктатура пролетариата», даже когда к ней стремятся по достойным соображениям, практически беспроблемно превращается в диктатуру партии, политбюро и, в худшем случае, благодетельного (или даже еще хуже — сумасбродного) диктатора. То, что этот путь развития когда-либо мог быть приравнен к желательной форме политической жизни, всегда будет жутким пятном на политической истории «левых». Объявление вне закона всех партий, кроме единственной, называемой «авангардом», управляемой «демократическим централизмом», в корне подрывает демократию, не говоря уже о самоуправлении.

Демократический централизм систематически препятствует порывам к участию, способствует пассивности народа, подпитывает страх и порождает авторитаризм, и всё это происходит даже вопреки гораздо лучшим чаяниям многих ленинцев. Регулярное объявление вне закона внешней оппозиции и подавление или манипулирование внутренним инакомыслием путем перевода критически настроенных членов партии в другие регионы не потворствует демократии.

Избирательная демократия западного образца — еще один вариант ответа на вопрос о политическом видении, тем не менее крайне далекий от соучастной демократии. Крайне неравномерное распределение богатства подтасовывает карты еще до начала политической игры. Граждане выбирают из заранее определенных кандидатов, тщательно подобранных корпоративными элитами на предмет совместимости. И даже если убрать частную собственность на производственные активы дабы преодолеть проблемы, связанные с деньгами в рамках демократии западного типа, соучастная демократия требует большего, чем редкие голосования за одного из представителей для осуществления политической деятельности, в значительной степени отчужденной от народного волеизъявления и часто противоречащей народным интересам.

Ошибочное утверждение некоторых анархистов в ответ на деспотичное правление заключается в том, что политустройство само по себе деспотично. «Всё дозволено» — пусть таков будет девиз. Верное же утверждение гораздо большего числа анархистов в том, что деспотичным является политустройство, находящееся над народом, навязываемое народу, не отражающее информированную волю народа.

Хотя избрание представителей в определенных ситуациях — приемлемая и, возможно, даже необходимая часть настоящей соучастной демократии, способствующая обсуждению и исследованию, частые и регулярные референдумы по важным политическим предложениям и политике на каждом уровне политической организации, сопровождаемые полным обсуждением конкурирующих мнений, предположительно, будут, по крайней мере, важным дополнением к голосованию за кандидатов. Однако возникает следующий вопрос: можно ли придумать механизмы, которые позволят и будут способствовать вовлечению населения, обсуждению и соучастному принятию решений, дадут всем гражданам возможность высказаться в адекватной мере, будь то напрямую, или, когда это целесообразно — через представителей, и сохранят основные права, служа справедливости?

Первое, что важно осознать, это то, что в желательном обществе политическая жизнь не исчезнет. Возможно это кажется совершенно очевидным, но некоторые, кто подходят к рассмотрению видения лучшего будущего, упускают этот ключевой момент.

Политика больше не будет представлять из себя борьбу привилегированных групп за сохранение своего господства. Не будет больше борьбы угнетенных слоев населения с несправедливым существующим положением вещей. Однако наличие желаемого политического устройства не означает всеобщего согласия с общественными решениями. Если предположить всеобщее согласие, то будет не только нечего обсуждать, но и наша жизнь будет основана на страшном заблуждении. Однородные сознания — совсем не тот образ, на котором стоит строить обстоятельства свободы.

Хотя цель социального разнообразия диктует, что конкурирующие идеи должны реализовываться по возможности параллельно, во многих случаях одну программу придется реализовывать за счет других. Более того, поскольку желаемое общество будет способствовать нашим порывам к участию, в хорошем обществе споры иногда будут разгораться, а не остывать, будь то по поводу порнографии, проституции, глубокой экологии, легализации наркотических веществ, многоязычия, прав детей, распределения дорогих или дефицитных медицинских ресурсов (таких как клонирование или пересадка сердца), суррогатного материнства, эвтаназии, школ с раздельным обучением, или свободы вероисповедания в случаях, когда религии нарушают другие важные общественные ценности, такие как гендерное равенство, или чего-угодно еще. Как резюмирует Шалом: «Короче говоря, даже в обществе, решившем проблему экономической эксплуатации и устранившем иерархии расы, класса и пола, всё равно останется множество противоречий — глубоких противоречий. Следовательно, любое хорошее общество будет вынуждено решать вопросы политики и будет нуждаться в некоем политическом устройстве».

Широкие цели хорошо понятны и сформулированы. По-настоящему демократическое общество гарантирует, что широкая общественность имеет возможность значимого участия в формировании социальной политики. Общество, которое исключает из-под общественного контроля значительные сферы принятия важнейших решений, или система управления, которая лишь предоставляет широкой общественности возможность ратифицировать решения, принятые группами элит, вряд ли заслуживает звания демократии. Но какие институциональные механизмы могут гарантировать обществу действительно демократические возможности?

Одним из условий настоящей демократии является то, что группы с конкурирующими мнениями могут эффективно доносить до всех свои взгляды. Демократизация политической жизни должна включать в себя демократизацию потока информации и комментирования.

Соучастная демократия требует не только демократического доступа к реформированным СМИ и возможности для людей создавать и использовать однопрофильные политические организации для донесения своих взглядов, но и, по меньшей мере, плюрализма политических партий с различными социальными программами. Другими словами, нет причин считать, что само наличие общества означает, что люди не будут идеологически расходиться во мнениях по важным вопросам. Отсутствие классовой, гендерной и расовой иерархии не означает отсутствие всех различий и споров. Что же мы можем предложить в качестве политического видения, кроме общих намеков на возможные достижения желаемого политического устройства?

Разумеется, политустройство должно производить солидарность и порождать разнообразие. Эти две экономические ценности легко и непосредственно переносятся в политику, хотя и редко воплощаются на практике. Первая означает, что политические субъекты должны продвигаться вперед лишь путем всеобщего продвижения вперед. Вторая означает, что политические институты должны защищать и поощрять инакомыслие и разнообразие, насколько это возможно, а не искать одну верную идею или один правильный путь.

Для политустройства аналогом экономической справедливости является справедливость политическая, которая рассматривает распределение прав и обязанностей, включая необходимость восстановления нарушенных социальных соглашений. Под этим не подразумевается отмщение или возмездие. Справедливость касается результатов упомянутого распределения с течением времени, включая устранение дисбалансов прошлого и предотвращение дисбалансов будущего.

Самоуправление — пожалуй, даже еще более политическая ценность, нежели экономическая, как по своему происхождению, так и по своей логике, и поэтому оно, безусловно, является достойной политической целью. Политика должна способствовать тому, чтобы субъекты могли влиять на решения в той мере, в какой эти решения сказываются на их жизни.

Так что для политики в качестве руководящих ценностей мы имеем солидарность, разнообразие, справедливость и самоуправление. И, что неудивительно, достижение этих ценностей подразумевает достижение других, более привычных политических ценностей, таких как свобода и терпимость, в отсутствие которых мы придем к нарушению разнообразия и солидарности, и особенно — участия людей, являющегося необходимым условием для достижения всех четырех целей.

Желательное политустройство должно выполнять установление норм, разрешение споров и коллективное осуществление принятых мер. Для установления норм, стремящегося к самоуправлению, видение Шалома о политустройстве поддерживает так называемые вложенные советы, когда в советах первичного уровня «будет состоять каждый взрослый в обществе» и где, как предлагает Шалом, «количество членов в таких советах первичного уровня может варьироваться в районе 25-50 человек».

Каждый человек в обществе входит в одну из этих основных политических единиц. Некоторые люди избираются в советы более высокого уровня, поскольку «каждый совет первичного уровня будет избирать делегата в совет второго уровня», и при этом «каждый совет второго уровня так же будет состоять из 25-50 делегатов». И так будет продолжаться на следующих и следующих уровнях, «пока не будет созван единый совет верхнего уровня для всего общества». Делегатам каждого из советов более выского уровня «будет поручено пытаться отражать реальные взгляды советов, из которых они прибыли». С другой стороны, «им не будут сказано „вот так вы обязаны проголосовать“, потому что будь это так, то находящийся выше совет, в котором они участвуют, перестанет быть совещательным органом».

Шалом предлагает, чтобы «число участников в каждом совете определялось на основе решения всего общества и, возможно, пересматривалось на основе опыта, чтобы соответствовать следующим критериям: число достаточно малое, чтобы гарантировать, что люди смогут быть вовлечены в совещательные органы, где все могут участвовать в дискуссиях лицом к лицу; но при этом достаточно большое, чтобы (1) было достаточное разнообразие мнений; и (2) количество уровней советов, необходимых для охвата и согласования интересов всего общества, было минимальным».

Удивительно, но оказывается, что «советы, численностью в 25 человек с пятью уровнями, предполагая, что половина населения состоит из взрослых, смогут охватить общество из 19 миллионов человек; советам численностью в 40 человек, опять же достаточно пяти уровней чтобы охватить 200 миллионов человек; совет из 50 человек на пятом уровне охватит 625 миллионов человек. С шестым уровнем даже совет из 25 человек сможет охватить общество численностью около полумиллиарда человек».

Что происходит в этих предлагаемых политических советах?

Принимаются законодательные положения, то есть происходит голосование по установлению норм и коллективным повесткам дня. Советы носят совещательный характер и открыты для публики. Идея состоит в том, чтобы использовать их для максимально возможного (в разумные сроки и в соответствии с важностью конкретных вопросов) самоуправления при принятии решений. Иногда советы более высокого уровня голосуют и принимают решения. Иногда они обсуждают и отчитываются перед советами нижнего уровня, которые голосуют и принимают решения. Точное сочетание голосования на исходном уровне и голосования в советах верхних уровней, процедуры представления, обсуждения и учета точек зрения, а также то, каким образом выбираются члены советов (среди многих других характеристик) — всё это степени политических деталей, в которые нам не следует вдаваться в подобном обзорном обсуждении, а возможно, и вообще в любом обсуждении до тех пор, пока экспериментирование и опыт не предоставят информацию для осуществления выбора.

Предположим, мы выбираем между правилом большинства «у каждого по одному голосу» и консенсусом для принятия решений на каком-то уровне по какому-то типу вопросов. Или определяем предписания для представителей и их обязанности. Или выбираем процедуры обсуждений и оценок, способы голосования, подсчета голосов и последующего пересмотра. Каким образом мы приходим к предпочтению одного подхода по сравнению с другим на определенных уровнях и для определенных типов решений? Ответ в том, что мы стараемся добиться самоуправления, обеспечить получение обдуманных и мудрых выводов, защитить и сохранить разнообразие, поддерживать солидарные чувства и практики, а также доводить дела до конца без серьезных задержек.

В какой степени мы развиваем разнообразие, защищая его в духе и на практике? По первому пункту, конечно, без ограничений. Но что касается практики, то иногда политические меры должны осуществляться одинаковым образом практически всеми, кого они касаются. Например, нельзя распределять ресурсы с помощью рынков для одних и с помощью соучастного планирования для других: и первое, и второе будет бессмысленным, если не будет сделано для всех. Таким же образом, нельзя разрешить спор или принять какую-то норму, используя разные процедуры для разных людей, если все вовлечены в одну и ту же ситуацию. Тем не менее даже в таких случаях можно поэкспериментировать с сохранением альтернативных методов, которые претендуют на то, чтобы быть лучше тех, которым отдается предпочтение в основном. И соучастное политическое устройство по предписаниям и, предположительно, по структуре выполняет именно такую функцию.

Но что, если некоторые варианты и достижения, будучи реализованными в полной мере, скомпрометируют стремление к другим? В этом и заключается головоломка политики и ценностей в целом. Когда разумные люди могут иметь разногласия не только потому что по-разному видят факты или потому что одни люди делают неточные прикидки, а другие делают это более точно — а просто из-за различия в приоритетах или интуитивных представлений относительно сложных последствий. Хитрость нормоустанавливающей структуры, методов и политики в целом заключается в том, чтобы получить систему, допускающую основанный на самоуправлении выбор, при том чтобы все были согласны с тем, что достигнутый выбор справедлив для всех и с необходимой гибкостью подлежит пересмотру, даже когда альтернативные варианты, в той мере в какой к ним сохраняется интерес, всё еще изучаются. Именно этого стремится достичь система вложенных советов, руководствуясь приверженностью к самоуправлению, солидарности и разнообразию.

Что насчет общих исполнительных функций?

Наличие соучастной экономики берет на себя значительную часть того, что в современной политике мы обычно называем исполнительными функциями, и, таким образом, помогает определиться с оставшимися политическими элементами. Подумайте о доставке почты, ведении следствия и попытках ограничить вспышки заболеваний или защите окружающей среды. Все эти занятия включают в себя аспект производства и распределения, который обрабатывается структурами соучастной экономики, в число которых входят должности с равновесными комплексами задач, вознаграждение за усилия и жертвы, а также соучастное принятие решений. Совет работников, доставляющий почту, в этих отношениях не будет особенно отличаться от совета работников, производящих велосипеды, как и совет работников центра по профилактике заболеваний не будет сильно отличаться в таких экономических аспектах от обычной больницы, и то же верно и для агентства по охране окружающей среды, и для обычного научно-исследовательского института.

Но в другом отношении эти три примера отличаются от своих аналогов из соучастной экономики. Почта, центры профилактике заболеваний и агентства по охране окружающей среды действуют с санкции установленного политического устройства и выполняют задачи, этим политустройством предписанные. В частности, в случае двух последних структур, исполнительные агентства действуют с политическими полномочиями, позволяющими им проводить расследования и налагать санкции на других, в то время как у обычных экономических субъектов не будет таких прав и обязанностей.

Из этого следует, что исполнительная ветвь политустройства в основном будет заниматься установлением политически санкционированных функций и обязанностей (как правило, выполняемых в соответствии с нормами соучастной экономики в той мере, в какой они затрагивают места работы с затратами и результатами экономический деятельности), но с политическим аспектом, определяющим их повестки дня и, возможно, наделяющим их особыми полномочиями. Этот параллелизм между политикой и экономикой более или менее аналогичен параллелизму между культурой и экономикой, который заметен когда церкви функционируют в сфере экономики, касательно своих ресурсов и, возможно, некоторых плодов своей деятельности, но делают это в рамках культурных/религиозных формулировок. Изменение экономики на соучастную взамен капитализма отчасти формирует новизну в политустройстве, культуре, семье, или другом аспекте нового общества, но основа их изменения заключается в изменении их внутренней логики.

По-видимому, средства, позволяющие исполнительной ветви политического устройства санкционировать свои программы и создать долговременные механизмы надзора за ними, должны осуществляться посредством обсуждения и голосования законодательной ветви, с одной стороны, и экономического планирования, с другой стороны, включая создание уполномоченных организаций со своими собственными правилами работы, таких как центры по контролю и профилактике заболеваний и других политически уполномоченных агентств.

Какова будет роль судебной системы в соучастной политике?

Как утверждает Шалом, «судебные системы часто решают три вида проблем: судебный надзор (справедливы ли законы?), уголовная юстиция (нарушили ли конкретные лица законы?) и гражданский арбитраж (как разрешаются споры между людьми?)».

Что касается первого, Шалом предлагает судебную систему, которая будет работать примерно так же, как сейчас работает Верховный суд, с иерархическими уровнями, разрешающими споры, возникающие по поводу решений советов. Наилучший ли это подход, который мы можем себе представить, и можно ли его доработать или преобразовать, чтобы еще больше усилить самоуправление? Не знаю. Но он, безусловно, заслуживает пристального рассмотрения.

Для решения уголовных и гражданских дел Шалом предлагает судебную систему, скромно отличающуюся от той, что мы имеем сейчас, плюс полицейскую службу, должности при которой, разумеется, будут состоять из равновесных комплексов задач, а вознаграждение производится за усилия и жертвы.

Что касается наличия функций полиции и связанной с ними рабочей силы в желательном обществе (что на самом деле для многих является более спорным, чем вопросы правовых судов) я согласен с Шаломом и не вижу иной альтернативы или каких-либо неразрешимых проблем. В хорошем обществе останутся преступления, иногда жестокие, а иногда даже чудовищные, и расследование и поимка преступников будут серьезными делами, требующими специальных навыков. Кажется очевидным, что некоторые люди будут выполнять такую работу в условиях особых правил и мер, гарантирующих, что они делают ее хорошо и в соответствии и общественными ценностями — точно так же, как некоторые люди будут часть своего рабочего времени управлять самолетами, лечить пациентов или выполнять другие сложные работы, требующие специальных навыков и имеющие особые правила, гарантирующие, что она выполняется хорошо и в соответствии с общественными ценностями.

Противоположная идея, что в гуманной системе охрана правопорядка будет ненужной — в лучшем случае, не реалистична. Разумеется, в хорошем обществе многие поводы для преступлений будут устранены, а преступных деяний станет гораздо меньше, но это не значит, что преступности не будет вообще. И идея, что охрана правопорядка может осуществляться исключительно на добровольной основе, имеет не больше смысла, чем идея, что полеты на самолетах или операции на мозге могут осуществляться исключительно на добровольной основе. Эта идея не принимает во внимание, что охрана правопорядка, и особенно желательная охрана правопорядка, так же как полеты на самолетах или хирургические операции, требует специальных навыков и знаний. Она не признает необходимость профессиональной подготовки и, вероятно, дисциплинированного соблюдения специальных правил, чтобы избежать злоупотребления полицейскими (или транспортными, или медицинскими) прерогативами. Поэтому часто выдвигаемое предложение, что в послереволюционном обществе общественный порядок будет поддерживаться некоей «народной дружиной», обоснованно отвергается. Тем не менее опасения о том, что роль полиции может привести к злоупотреблению властью, вполне правомерны и должны быть приняты во внимание.

Помимо мощного воздействия соответствующих соучастной экономике принципов принятия решений и структуры рабочего места на мотивацию полицейских и на предотвращение получения полицейскими или любыми другими работниками неоправданных преимуществ, можно ли ввести специальные ограничения по продолжительности работы полиции в связи с ее особыми нагрузками и требованиями? Могут ли существовать усиленные механизмы общественного контроля за соблюдением конкретных правил работы и оценки деятельности полиции? Разумеется. И такие механизмы могут существовать и для других видов работы. Будут ли подходы хорошего общества к определению вины или невиновности, а также к назначению наказания и реабилитации влиять на функции полиции иначе по сравнению с бывшими ранее подходами? Само собой, ответы по каждому пункту, скорее всего, будут положительными.

Почему же приведенная выше формулировка вызывает возмущение у некоторых очень искренних левых, желающих лучшего общества? Обычный ответ: полиция очень часто действует так, что не помогает, а вредит всем за исключением узкого круга элит. И поэтому в новом обществе надо избавиться от полиции. Если бы в этой формулировке говорилось, что надо избавиться от полиции в том виде, в котором мы знаем ее сейчас, всё было бы прекрасно. Но в ней говорится не так. Формулировка утверждает, и смысл ее в том, что мы должны отказаться от институциональных решений всех функций полиции. В этом и заключается проблема. Переход от отвержения мерзости к отвержению основообразующих функций и всех возможных институциональных средств для выполнения этих функций, которые не только не мерзки, но и фактически необходимы для жизнеспособной и достойной общественной жизни, не желателен, а самоубийственен.

Рассмотрим параллельный аргумент. Многие анархисты говорят, что правительство служит узким интересам элит, и работает против интересов народа. Из этого следует, по их утверждению, что надо избавиться от всех политических/правительственных функций. Применима та же логика. Или экологический активист может сказать, что предприятия часто выбрасывают загрязняющие вещества и тем самым скорее вредят, чем помогают всем, кроме немногочисленных элит. Или кто-то может утверждать, что семьи, культуры и школы навязывают людям ужасно ограничивающие и разрушительные привычки и убеждения, поэтому надо избавиться от любых институциональных структур, занимающихся воспитанием, социализацией, образованием, торжествами и общением.

Проблема во всех этих примерах заключается в переходе от правомерного отвержения нынешних средств выполнения некоторой функции к отказу от любых институциональных способов решений даже утонченных вариантов данной функции. Как ни странно, человек, рассуждающий таким образом, фактически соглашается с Маргарет Тэтчер в том, что «альтернативы нет». Тэтчер, конечно, под этим слоганом совсем не имела в виду, что буквально невозможно организовать жизнь иначе. Она лишь имела в виду, что все альтернативы хуже. И человек, отвергающий институциональные способы выполнения общественных функций, по факту, как и Тэтчер, утверждает, что единственный способ выполнения этих функций — это способ наш нынешний или еще более плохой, поэтому нужно отказаться от структурного подхода к этим функциям вообще. Единственное отличие от Тэтчер заключается в том, что она считала само собой разумеющимся, что никто не станет всерьез высказываться в пользу отказа от всех институтов — не осознавая, наверное, насколько далеко может завести человека ненависть к существующим порядкам.

Возвращаясь к судебной системе, можно сказать, что модель адвокатства, в которой юристы работают от имени клиентов, независимо от их вины или невиновности, имеет большой смысл. Мы не хотим, чтобы люди были вынуждены защищать себя сами, и чтобы те, кто хорошо в этом разбирается, имели огромное преимущество перед теми, кто в этом не разбирается. Поэтому нам нужны хорошо подготовленные адвокаты и обвинители, доступные всем участникам спора.

Мы также, конечно же, хотим чтобы эти адвокаты работали старательно. Однако предписание, что обвинители и адвокаты должны добиваться благоприятных вердиктов любыми в своем распоряжении средствами и независимо от их знания истинной вины или невиновности обвиняемого, поскольку такой подход даст наибольшую вероятность правдивых результатов, кажется мне в определенном отношении столь же неправдоподобным, как и предписание, что каждый в экономике должен стремиться к эгоистичной личной выгоде в качестве лучшего способа получения выгод для общества в целом и создания социальности. Разумеется, пороки конкурентной юридической методологии невероятно усугубляются ролевыми структурами, в которых выгоды и потери зависят от получения желанных вердиктов, независимо от правосудия. Даже когда участники судебной практики будут связаны справедливыми доходами, стремление к достойному правосудию всё равно повлечет за собой множество изменений по сравнению с нынешней практикой. Однако у нас не имеется хороших идей о том, как адаптировать или заменить сочетание судов, судей, присяжных и агрессивной адвокатуры другими механизмами (за исключением вопросов о новых нормах оплаты труда и формирования должностей, на которые указывают экономические нововведения и которые, безусловно, были бы весьма полезны для сдерживания антисоциальных мотиваций и результатов).

Состояние общего политического видения левых, будь то касательно законодательных, исполнительных или судебных функций, всё еще скромно и неполно, и дабы заслужить мощной и целеустремленной агитации нуждается в дальнейшем развитии, происходящим, возможно, во многом благодаря экспериментам, но возможно и путем тщательного анализа вариантов на основе имеющегося ныне опыта.