Конечно, основная причина, по которой люди вступают в движения — их ужас перед существующим угнетением, от которого страдают они сами или другие люди. Движения существуют ради борьбы с несправедливостью. Люди вступают в движения с этой целью.

Может быть, что именно опыт столкновения с сексизмом, гетеросексизмом, расизмом, классовостью или авторитаризмом заставляет человека присоединиться к движению. Может быть, это возмущение болью от одной из этих проблемных областей, или, возможно, чаще всего от комбинации этих проблем. Но вот одна из причин, почему движения, как правило, не прикрепляют, а отталкивают. Движения слишком часто нагружают участников той же самой разочаровывающей, удручающей и возмущающей личной ситуацией, которая изначально и побудила их к ним присоединиться.

Предположим, меня возмущает патриархальный сексизм, и я присоединяюсь к движению, которое заявляет, что выступает против него. Предположим, что в этом движении я сталкиваюсь с уровнем сексизма, приближающимся или даже превышающим встреченный мною ранее в обществе в целом. Я могу попытаться пережить это удручающее состояние. Возможно, я также выступаю за прекращение какой-либо войны настолько сильно, что пытаюсь рационализировать и иным образом алибировать или игнорировать сексистскую обстановку, в которой мне приходится находиться — и которая становится еще более болезненной из-за лицемерных ее претензий на то, что она таковой не является. Однако для большинства людей наступает момент, когда они устают и уходят. Привлекательность противостояния несправедливости в названии и даже в некоторых делах преодолевается отвратительностью участия в несправедливости (быть может расизме, сексизме, классовости, авторитаризме) в нашем же собственном повседневном существовании внутри движения, которое утверждает, что оно намного лучше.

Можно стремиться к уменьшению и устранению угнетающих динамик и структур внутри своего движения на моральных основаниях, чтобы избежать лицемерия, и, несомненно, по многим другим причинам. Однако суть в том, что необходимо уменьшать и устранять угнетение внутри движений, иначе такие движения не будет приживаемыми, а следовательно, будут безуспешными.

Когда женщины из «Хлеба и роз», ранней феминистской организации в США в шестидесятые годы, сказали антивоенному движению: «Отучитесь от дурных привычек, иначе у вас ничего не выйдет», они были правы. Когда «Черная сила», входящая в состав движения борьбы за гражданские права, сказали антивоенному движению: «Наведите порядок в своем собственном доме, иначе у вас ничего не выйдет» — они были правы. Мы за то, чтобы покончить с расизмом и сексизмом в обществе. Мы усвоили, что мы также должны настойчиво добиваться сокращения и окончательного прекращения расовой и половой иерархии внутри наших движений, поскольку в противном случае:

Это частные случаи, касающиеся расы и пола, от более общей проблемы разочарования угнетением, упомянутой выше.

Мы также выступаем за прекращение экономической несправедливости и классовой иерархии в обществе. И поэтому нам также необходимо терпеливо, спокойно и конструктивно перестроить наши движения таким образом, чтобы они больше не копировали корпоративное разделение труда, корпоративную иерархию принятия решений и рыночные нормы оплаты труда. Это должно стать кропотливым, но неустанным приоритетом, если мы хотим избежать классового лицемерия, стать вдохновляющими в области экономики, не страдать от классового отчуждения, привлекать рабочих людей и расширять их возможности в своих усилиях и сохранить свои приоритеты экономической справедливости.

Класс, который в разные периоды истории безосновательно вытеснял расу, гендер и половую идентичность из наших повесток дня, теперь должен быть переосмыслен таким образом, чтобы решать не только проблемы капитала, но и проблему координаторов, монополизирующих принятие решений, а также чтобы заниматься положительными потребностям рабочих людей.

На данный момент вместо решения этих проблем, многие наши движения в значительной степени «координаторские». Они не привлекают и не удерживают рабочих людей настолько эффективно, насколько нужно, по той же причине, по которой движения, в которых существует высокомерное отношение по гендерному или расовому признаку, не привлекают и не удерживают женщин и представителей культурных меньшинств настолько эффективно насколько нужно.

В течение многих лет вопрос о классе и переменах в обществе рассматривался как вопрос «мы против них». Мы на стороне рабочих. Они — на стороне капитала. У каждой стороны могли быть представители, пришедшие с другой стороны по происхождению (Энгельс был собственником, выступавшим против капитала; полицейские — работники, помогающие капиталу), но эти две стороны были единственными действительно значимыми командами, относящимися к классу, к которым можно было присоединиться. Конечно, отдельных людей нельзя было однозначно отнести по точным позициям, поскольку на личном уровне расположение на классовой карте было гораздо более разнообразным. Но в целом, если рассуждать с точки зрения общих перспектив, класс был биполярным.

Посыл нашего нового классового анализа заключается в том, что нам необходимо отказаться от двухклассовой формулировки. И дело не только в том, что существует третья влиятельная группа. Любому видны дальнейшие различия между людьми, которых обозначают представителями капитала, и людьми, которых обозначают представителями рабочего класса. Есть крупные капиталисты и мелкие, промышленные и финансовые и так далее. Есть организованные работники и неорганизованные, занятые и безработные, квалифицированные и неквалифицированные и так далее. Скорее, движение может выступать в интересах капитала, может — в интересах работников, а может выступать и в интересах третьего класса, находящегося между этими двумя классами — класса координаторов. Существующая экономика в качестве своей основополагающей логики вырабатывает интересы каждого из трех классов, а не только двух. Стратегическая проблема состоит в том, чтобы создать движение, чья программа, структуры и практика ведут к действительно бесклассовому будущему, а не к будущему, в котором господствуют координаторы.

Недостаточно того, что многие люди хотят бесклассовости. Большинство рядовых участников всех прошлых революций хотели бесклассовости. Рядовые активисты в СССР хотели бесклассовости. Достижение бесклассовости должно быть встроено в логику того, чем люди занимаются и что они строят, а не только в их риторику. Для этого необходимо не только чтобы мы создавали институты движений в соответствии с бесклассовостью, ну и так же также чтоб они имели более личное измерение.

Если опросить многие типичные круги активистов (за очевидными исключениями, конечно), часто можно обнаружить широко распространенное презрение к религии и большинству видов спорта. Попробуйте, например, спросить активистов студенческих городков (в США) об автомобильных гонках, боулинге или, тем более, американском футболе, и посмотрите на недоверчивую и пренебрежительную реакцию. Активисты также пренебрежительно относятся к большинству телепередач и в основном презирают музыку кантри и вестерн, а также большинство ресторанов, где питаются рабочие люди, и большинство изданий, которые читают рабочие люди.

Тот факт, что многие левые придерживаются повседневных предпочтений, не только отличающихся от предпочтений рабочих людей, но и постоянно пренебрегают последними, не делая ни малейшего кивка в сторону понимания выбора других людей, не случайность. Есть и другие факторы, в каждом конкретном случае, но в целом нежелание видеть, что эти взгляды значимы, происходит от того, что мы еще не поняли, что элитизм координаторов столь же распространен и столь же мерзок, как капиталистический, расистский или сексистский элитизм.

Мы должны понять, что когда люди пытаются создать для себя достаточно удовлетворяющие ситуации в условиях жестких ограничений, они могут высоко ценить товары и практики, которые другие люди, живущие в других ситуациях, совершенно презирают.

Отчасти дело в том, что иногда многие варианты исключаются из-за стоимости или малодоступности, а другие варианты становятся весьма доступными или даже необходимыми. Почему, например, многие чернокожие мальчики, а теперь часто и чернокожие девочки, считают, что играть в баскетбол целесообразнее, чем читать книги? Это что-то генетическое? Очевидно, что нет. Это связано со структурным перенаправлением, и те, кто подвергается этому перенаправлению, отнюдь не глупы в своем выборе и не обмануты. Они на деле видят действительность и действуют разумно в свете того, что видят.

Почему левые осуждают крупные газеты, такие как New York Times, называя их чудовищными машинами лжи, а затем каждый день часами листают их, высмеивая тех, кто вместо этого предпочитает читать лишь спортивный раздел бульварного издания — единственный правдивый раздел? Мудрость ли это? Или же самообман?

Как только мы поймем, что движение, подверженное классовости, может отчуждать рабочих людей, так же как расистское или сексистское движение может отчуждать черных, латиноамериканцев или женщин, связь всего этого с проблемой приживания становится очевидной. Если движение не привлекает и не удерживает достаточное количество рабочих людей, то, как правило, это происходит потому что его проекты, организации и кампании не гостеприимны для рабочих людей и не придают им сил. Вместо этого они воплощают вкусы, ценности, поведение и структуры координаторского класса.

Представьте себе антирасистское движение, имитирующее структуру и культуру южной рабовладельческой плантации, и спросите себя, будет ли оно привлекательным для черных? Перенесите аналогию на класс и на то, как некоторые институты движения имитируют повсеместное разделение труда и распределение обстоятельств, доходов и власти. Хорошая новость, однако, заключается в том, что есть ясный путь вперед.

Потребности людей внутри движений не сводятся только к тому, чтобы их не угнетали формы несправедливости, распространенные в обществе. Если люди вступают в движение, которое твердит об освобождении, о свободе и самореализации, но чувствуют себя не лучше, чем до вступления в движение, что это говорит о способности движения обеспечить лучшую жизнь?

Часто движения справедливо концентрируют свое внимание на потребностях и потенциале угнетенных групп населения в обществе в целом. Пока всё в порядке. Но они также зачастую уделяют мало (если вообще уделяют) внимания потребностям и потенциалу своих собственных участников. Участники движения часто не считают свою жизнь обогащенной благодаря пребыванию в движении. Часто они не довольствуются более глубокими дружескими отношениями. Часто они не испытывают большего чувства собственного достоинства и взаимопомощи. Часто они уделяют больше времени борьбе, но не уделяют благополучию. В самом деле, часто у них не улучшается сексуальная жизнь, не становится больше близости, больше заботы, меньше враждебности.

Если вступаешь в клуб, который должен сделать людей более счастливыми, более открытыми и творческими, а твоя жизнь становится менее насыщенной, открытой, творческой и счастливой, что тогда сделаешь? Ну, если только страдания не по нраву, то уйдешь из этого клуба.

Люди уходят из движений не только потому, что движения кажутся лицемерными, не решая во внутри себя того, что, по их словам, они будут решать вовне, но и потому, что участники движений просто слишком значительную часть времени чувствуют себя паршиво. Риторически и интеллектуально их потребности возбуждены, но часто они не заняты ничем творческим и увлекательным. Часто они не получают какого-либо уважения. Часто не довольствуются более хорошими и глубокими дружескими отношениями. И даже — они одиноки. Они капитулируют. Игнорирование наших собственных потребностей — путевка к тому, что наши движения будут неприживаемыми.

Вместо игнорирования собственных потребностей, конечно же, можно создавать движения, уделяющие серьезное внимание благополучию своих участников, предоставляющие услуги и средства для социализации, обучения, развлечений. Движения, которые становится средой взаимопомощи, а не вертепом принижений.

Суть не просто в заявлении, что было бы неплохо так всё обустроить. А в том, чтобы мы уделяли время и энергию обустройству всего таким образом на постоянной основе, структурно, в качестве части политики и программы движения.

Убеждение, что «альтернативы нет», наиболее известно провозглашенное, пожалуй, Маргарет Тэтчер в Великобритании, однако трубимое вновь и вновь на протяжении десятилетий, ограничивает нашу численность двумя способами. С одной стороны, отсутствие видения нового мира, отсутствие веры в то, что наши движения в самом деле сумеют его добиться, заставляет людей отказываться от вступления в наши ряды. С другой стороны, люди, которые со временем присоединяются, чувствуют растущее беспокойство. Зачем я этим занимаюсь? Это же ни к чему не ведёт.

Если мы не знаем, чего хотим, у нас не может быть хорошего плана того, как мы собираемся этого достичь. Если у нас нет убедительного видения, у нас не может быть хорошей стратегии. Как могут движения не иметь достойного и работоспособного видения? Разве всем не должно быть ясно, чего хотят критики капитализма?

Нам нужно видение, распространяемое публично, а также подвергаемое постоянному уточнению. Что еще может способствовать реальному участию?

Нам нужны представления об экономике, политике, праве, семье, родстве, культуре, экологии и международных отношениях. Как еще можно по достоинству оценить сложность социума?

У активистов есть интеллектуальные способности, чтобы предложить видение лучшего общества. У активистов есть опыт из истории и из собственной жизни, чтобы обосновать это видение. У активистов есть умственные и материальные средства, чтобы проверить видение на практике. При желании активисты могут изобрести, оценить, усовершенствовать и, если потребуется, переизобрести видение.

Опираясь на разнообразные и часто пересматриваемые этапы нашей недавней гражданской деятельности, не говоря уже об оценке более ранней истории, мы, несомненно, накопили опыт, достаточный для создания достоверного, вдохновляющего видения.

Так почему же среди множества блестящих левых, которые решали всевозможные проблемы, так мало тех, кто создал или даже пытался создать действительно вдохновляющее, легкодоступное, фактологически и логически убедительное видение, широко распространенное и достойное практического применения? Двести лет борьбы, и у нас так и нет широко разделяемого видения новых институтов. Должно быть, что у нас нет видения не потому что его не может или не должно быть, а потому что мы не подарили его миру — хотя и могли бы. Наша проблема с видением создана нами самими.

Проведем следующий мысленный эксперимент. Представьте, что мы собрали в кучу все выпущенные за последние сорок лет публичные выступления, интервью, очерки, статьи, фильмы, песни, рассказы и книги о том, что не так с современным обществом. До какой высоты поднялась бы эта куча? До Луны? Лишь до вершины Эвереста? Так или иначе, она поднялась бы очень высоко.

Теперь же, представьте, что вместо этого мы сделали кучу из всех выпущенных за последние сорок лет публичных выступлений, интервью, очерков, статей, фильмов, песен, рассказов и книг о новых институтах, которые мы хотим иметь в новом обществе. Высоко бы поднялась эта куча? На 15 метров? На пять метров? До колен? Так или иначе, не очень бы высоко.

И всё же, когда активист разговаривает с кем-то, кто ещё не в рядах движения, весьма часто первый значимый вопрос, который задает человек, звучит так: «чего вы добиваетесь?» И потенциальный союзник не имеет в виду: «вы за справедливость, вы за свободу?» Подразумевается: «каких новых институтов, которые серьезно изменят жизнь каждого, вы хотите добиться?»

У нас нет видения не потому что оно невозможно, и не потому что оно не нужно, а потому, что, несмотря на то, что оно и возможно, и нужно, мы не уделяем времени его созданию, распространению и совершенствованию. Огромное количество людей знает, что основы современного общества сломаны, или, точнее сказать — никогда не функционировали по-человечески. Но люди не знают, а часто и не верят, что существует альтернатива, за которую стоит бороться.

Когда мы всё время толкуем о том, насколько всё плохо в нашем обществе и насколько сильны деятели реакции, по иронии судьбы мы в основном говорим людям то, что им и так известно, и, что еще хуже, подпитываем основную причину того, почему они не встают в очередь за переменами: убеждение, что перемены невозможны.

По всему миру активисты утверждают, что мы должны продемонстрировать, что «другой мир возможен». Мы должны быть интернационалистами. Мы должны укреплять солидарность. Мы должны ослабить расовую, гендерную, половую, политическую и экономическую иерархии. Мы должны стремиться к экологической устойчивости. Мы должны требовать мира и справедливости.

Однако активисты же сообщают: «Мы раздроблены. Мы менее эффективны, чем того требуют наши совокупные численность, энергия и мудрость. Люди регулярно, ворчливо и раскольнически спорят друг с другом о видении, стратегии и тактике».

Две ценности, которым мы все отдаем предпочтение, — солидарность и разнообразие — могут осветить эту проблему.

Солидарность чествует взаимное переплетение: мы оба выиграем, если и ты, и я будем сопереживать друг другу и действовать в интересах друг друга. Но солидарность также и подразумевает, что мы бескорыстно уважаем трудности и возможности друг друга из чувства человеческой общности. Все мы и так в значительной степени действуем в таком ключе, однако то, в какой степени наши природные склонности к сопереживанию были подавлены жестокой рыночной конкуренцией (что, безусловно, в той или иной мере произошло с каждым человеком в современном обществе) мы можем сознательно вернуть их на первый план. Однако следует сделать оговорку, что не надо стремиться к солидарности до такой степени, чтобы отказаться от трезвой критической оценки. Солидарность — это не слепая преданность или беспрекословная поддержка друг друга, однако отказ в помощи и материально-технической поддержке другим радикальным и прогрессивным действующим силам нам определенно надо сделать явлением крайне непростым. Информированная и обоснованная солидарность суть взаимопомощь.

Разнообразие означает, что, преследуя собственные цели, мы также должны уделять внимание сохранению и изучению вариантов, которые предпочитают другие, даже если у нас есть сомнения в их логике или эффективности. Нам не следует складывать все яйца в одну корзину, дабы не ошибиться в своих суждениях и, не изучив других вариантов, не оказаться бессильными, обезоруженными и иным образом неадекватно подготовленными к исправлению своей ошибки. Будь то индивидуально или в организации, мы должны чествовать различия и, по возможности, поддерживать различные подходы, чтобы каждый мог извлечь пользу из уроков и достижений других. То есть, мы понимаем «страховочную» логику предпочтения разнообразия, чтобы уберечься от серьезных ошибок. Мы также понимаем «исследовательскую» логику в стремлении к разнообразию, чтобы получить выгоду от гораздо большего количества исследованных путей, чем те, на которые мы можем вступить сами. Нам не следует впадать в микрофрагментацию, но следует стремиться к разнообразию, выходящему далеко за пределы однообразного единства.

Мы понимаем огромную пользу от взаимопомощи. Нам необходимо преодолеть расчеловечивающие пороки отстраненного индивидуализма.

Мы понимаем преимущества отказа от единообразных подходов. Мы должны приветствовать положительные последствия, касающиеся просвещения и обучения на чужом опыте, от продвижения исследований разнообразных вариантов.

Можем ли мы воплотить эти идеи в конкретные способы работы с различиями в движении?

Одна из разновидностей различий, от которых страдают движения, связана с вопросом на чем сосредоточить усилия. Раса — приоритетное направление. Нет, гендерные проблемы приоритетнее. Нет, приоритет — социальный класс. Власть? Нет, важнее экологическая устойчивость. Война и мир? Нет, мне предпочительнее заниматься правами гомосексуалов. Для каждой проблемной области найдутся люди, считающие ее главной, и что все остальные проблемы должны пониматься с точки зрения этой области. Если не смотришь на всё с их точки зрения, значит, ты не их союзник. Сторонники различных направлений сталкиваются лбами. Почему? И каково решение?

Люди сталкиваются, потому что мы живем в многомерном мире, в котором различные аспекты жизни оказывают глубокое и очень разное влияние на наши возможности. Некоторые люди относят себя к какой-либо группе в первую очередь через свои роли и обстоятельства в одной сфере жизни. Другие позиционируют себя в основном по отношению к какой-то другой сфере. Так мы получаем феминистов, националистов, профсоюзных организаторов, борцов за мир, защитников окружающей среды, гей-активистов, защитников прав инвалидов и так далее. Это разделение приоритетов для отдельных людей никуда не денется. И на самом деле, такое разделение приоритетов для отдельных людей желательно, потому что отдельные люди имеют разные приоритеты в силу своего жизненного опыта, условий и понимания. Они с позиции своего опыта организационной энергией настроены на решение проблем в различных аспектах жизни. В любом случае независимо от того, насколько нам это нравится или не нравится, нет смысла сокрушаться по этому поводу. Это не прекратится.

Часто встречаются два решения возникающей фрагментации, но на практике оказывается, что это и не решения вовсе.

Первый подход к объединению заключается в том, чтобы кто-то сказал: «слушайте, конфликты не проблема. Каждому надо заниматься своим делом, но также надо и признать, что одно дело (и это всегда оказывается делом говорящего, конечно же) выше остальных. Мое дело — это аксиома организации, суть всего происходящего, ключевая проблема. Каждый из нас может говорить обо всём (или необходимой части), это всё прекрасно, но всем надо заниматься предпочитаемым в свете определяющего, основополагающего приоритета, который я отстаиваю, и в котором вам всем нужно со мной согласиться».

А потом этот говорящий указывает, что этот главный приоритет, который должен определять наше понимание всего остального — упразднение государства. Или, может быть, говорящий утверждает, что это искоренение патриархата. Или же, по словам говорящего, это должен быть выход за пределы капитализма, или достижение мира, или победа мультикультурализма, или устойчивое экологическое развитие.

Идея марша под одним знаменем, на котором возвышается одно направление усилий (даже если каждый может сосредоточиться на своих личных приоритетах) не работает, потому что каждый заинтересованный человек хочет, чтобы возвышалась именно его сфера деятельности. Хуже того, люди в каждой заинтересованной группе справедливо понимают, что в тот момент, когда возвысится какое-то другое направление, отличное от их предпочитаемого, они окажутся в подчинении. Страсти накаляются. Единство не возникнет даже при наиболее широком превознесении одного направления над всеми остальными.

Второй подход к объединению спорящих сторон называется формированием коалиции. Мы не становимся под знамена одной школы мысли и практики: хоть и у каждого из нас остается своя автономия и направленность усилий, каждый обязан всегда ставить концептуальные и программные приоритеты других выше своих собственных. Только так: все объединяемся вокруг некоторой частички мысли и практики, которую все можем с энтузиазмом поддержать. Объединяем усилия для прекращения конкретной войны или для достижения какой-то другой взаимоприемлемой краткосрочной цели, с которой мы все можем согласиться, и безмолвны (в присутствии друг друга) в отношении всего остального. Пытаемся не раскачивать лодку коалиции. Практикуем политику наименьшего общего знаменателя. Цель, которую все разделяем, разделяем твердо. Остальное старательно игнорируем. Суть не в том, что коалиции бесполезны, а в том, что коалиции сами по себе не создают прочного, взаимоподдерживающего единства. Фактически, в значительной степени они институционализируют разделение.

Есть альтернатива попыткам заставить людей принять одно всеобъемлющее знамя или лишь чествовать коалицию под наименьшим общим знаменателем. Мы создаем блок.

Мы берем левых, левое крыло во всей ширине (сейчас прояснится как этот термин понимать) и называем это блоком. Если ваша группа желает вступить в него — отлично: ей нужно согласиться предоставить усилия и прочую поддержку на благо общей программе блока, и при этом автономно разрабатывать и реализовывать свою собственную узконаправленную программу. То же самое касается любой другой группы. Антивоенное движение добивается мира и поддерживает весь блок. Движения против расизма, патриархата, бедности и гомофобии добиваются своих программ и также поддерживают программу блока. А какова программа всего блока? Совокупность программ всех его компонентов. То есть их наибольшая общая сумма, включающая все различия, а не наименьший общий знаменатель.

Вроде и не столь странно, как может показаться на первый взгляд. Это именно то, чем является общество — совокупностью всех своих компонентов, различий и всего остального. В нашем случае мы просто добавляем, что компоненты этой совокупности должны проявлять взаимное уважение и поддерживать друг друга, даже в отношении своих различий. Получившийся блок — это активные левые. Возможно, некоторые люди или группы относят себя к левым, но просто не могут смириться с нахождением в блоке. Пусть: вы либо в блоке, либо нет, а блок — это активные левые (и те, кто стремятся ими стать). Возможно, некоторым людям или группам будут не рады. Их приверженности явно противоречат основным принципам блока. Ничего страшного. Такое тоже бывает.

Входящие в блок действуют как всеобъемлющая комбинация компонентов: движение движений. Антирасисты получают помощь и выгоду от энергии и активов от борцов за освобождение гомосексуалов и антивоенных активистов. Антивоенные активисты получают помощь и выгоду от энергии и активов защитников окружающей среды и антикапиталистов. И так далее, по кругу, для всех участников блока, каждый из которых получает взаимную помощь от всех остальных участников блока. При этом, находящиеся вне блока действуют в одиночестве, что, конечно, дает им больший стимул вступить в блок.

Лидерство в формировании повестки дня в каждой сфере жизни исходит от людей, наиболее затронутых этой сферой жизни, то есть от тех, кто наиболее настроен на понимание проблем этой сферы, кто наиболее сосредоточен на ней: не от отдельных людей, а от больших и представительных движений. Каждый добавляет ценные идеи остальной части блока к совокупности собственных представлений. Трения преодолеваются. Различия — часть жизни и активизма. Единство такого широкого типа представляется столь выгодным, что его достижение затмевает беспокойство о различиях, за исключением самых вопиющих. В то же время, различия не запутывают, не игнорируются, не загоняются вглубь и не выдвигаются на передний план. Вместо этого их подвергают серьезному, информированному и зачастую энергичному обсуждению, где они занимают полагающееся им место.

Существует ли образ мышления, способный поддерживать такие обязательства среди людей с разными приоритетами? Мы считаем, что их как минимум два.

Первого, скорее всего, будут придерживаться лишь некоторые люди, но мы решительно за него выступаем и хотели бы, чтобы его приняло больше людей. В соответствии с концепциями этой книги, он гласит, например, что общество является продуктом воздействия различных сфер институтов и контекстов (экономики, политустройства, культуры, родства, международных отношений, экологии), каждый из которых оказывает мощное влияние на все наши жизненные перспективы, разделяя людей на различные и часто конкурирующие группы. Не существует априорного утверждения о важности одного направления по сравнению с любым другим (как экономики по сравнению с политикой, культурой, родством или наоборот); вместо же этого их относительное влияние на жизнь и их центральное место в усилиях по изменению определяются лишь на практике. В таких обществах, как США, сведения, судя по всему, в подавляющем большинстве случаев указывают на то, что все данные сферы жизни и их влияние оказывается основополгающим: все они порождают определяющее влияние и стимулы, формирующие остальное общество и очерчивают возможности настолько сильно, что для резкого выхода за пределы любого из этих явлений необходимо заниматься ими всеми. При таком отношении необходимость сочетать автономию и солидарность в наших организациях и создании движений кажется самоочевидной. У нас нет выбора. Мы приходим к блоку.

К счастью, существует еще и вторая точка зрения, которая может поддержать данный блоковый подход и которой могут придерживаться даже те люди, которые сами продолжают считать, что одна конкретная сфера влияния является основополагающей. Этой второй точки зрения могут придерживаться люди, которые считают, что женщины в местах проживания должны заниматься проблемами родства, отдавая приоритет последствиям классовой борьбы, или что рабочие на предприятиях должны заниматься вопросами оплаты труда, отдавая приоритет в первую очередь освобождению женщин, или что антивоенные активисты должны заниматься проблемами войн, отдавая приоритет проблемам расы, или наоборот, в общем так, что каждый отдает предпочтение одной сфере над всеми остальными как ключевому направлению стратегических расчетов, независимо от того, какое именно направление оказывается функционально доминирующим.

Данный смягчающий подход заключается в том, чтобы понять, что солидарность без предпочтительной расстановки приоритетов (класса, гендера, расы или чего-либо еще) намного лучше, чем стремление к всеобщей расстановке приоритетов вокруг одной предпочтительной зоны внимания и неудача в достижении этой расстановки.

Если я считаю, что патриархат (или капитализм, или расизм, или война, или что-то еще) должен быть основным организационным направлением, даже по другим вопросам (и если у меня есть дополнительное понимание) — это не важно для моего отношения к принадлежности к блоку. Я понимаю, что не все согласятся со мной по поводу расстановки приоритетов, так что требование, чтобы все согласились со мной в моем приоритете одной сферы жизни над всеми остальными в качестве единственного пути к солидарности, не приведет к солидарности.

Неважно, если я считаю, что добейся мы солидарности на основе моей расстановки приоритетов, то будем в лучшей форме: потому что знаю, что этого не произойдет. И точно так же знаю, что хотя создавать коалиции иногда целесообразно, они тоже не дадут полной солидарности. Поэтому мне следует отстаивать свои убеждения, когда люди заинтересованы в обсуждении подобных вопросов, но и следует предпочесть, чтобы люди с другими взглядами помогали друг другу, и заодно и мне, а я в свою очередь помогал им, в то время как они помогают друг другу — всё это вместо взаимного соперничества. Такой тип мышления, если он искренен, может поддержать блоковый подход.

Одно из явлений, способное помешать подобным идеям стать мажоритарными, заключается в том, что обычно сторонник приоритета класса, расы или любого другого конкретного направления не просто считает, что он прав (что вполне допустимо), а хочет доказывать другим, что он прав и что они неправы больше, чем хочет добиться перемен. Такое желание и порождает настоящие проблемы.

Мы все должны хотеть лучшей жизни для всех. Если один из нас говорит, что путь к такой жизни лежит через приоритетное внимание к классу, а другая говорит, что нет — надо уделять приоритет вопросам гендера, а третий говорит — нет, в приоритете должна быть раса, и так далее…​ всё равно, все мы должны желать успешности любому из подходов гораздо сильнее, чем желаем отстаивать собственную точку зрения, если она не преуспевает.

Если предположить, что больше всего на свете все мы хотим преуспеть, то не лучше ли застраховаться от ошибки принятия всеми единого неверного подхода? Следовательно, не должны ли мы выступать за общий проект, сохраняющий и исследующий множество подходов, даже если лично будем доказывать преимущества того из них, который предпочитаем больше?

Другими словами, получается, что даже если я считаю, что подход с единым сосредоточением усилий был бы интеллектуально лучшим, коль скоро у меня хватает смирения допускать возможность того, что могу ошибаться насчет приоритета моей предпочитаемой сферы деятельности, то мне надо отдать предпочтение блоковому подходу. Так или иначе, если я хоть отдаленно реалист, надо отстаивать блоковый подход, поскольку альтернативой блоку в реальном мире является не предпочитаемая мной идея единства под моим знаменем, которого просто не произойдет, каким бы мое любимое знамя ни было — а вообще никакого единства.

Тем не менее, вышесказанное не исчерпывает всех причин расколов на фракции. Разные активисты могут стремиться к разным конечным целям или видениям будущего, а не только иметь разные приоритеты, и можно обоснованно предположить, что такое тоже будет коренным источником разногласий, способных спровоцировать конфликт.

На данный момент единственной серьезной разделительной линией в наших желаниях, относительно данных областей, обычно становится вопрос о том, стремимся ли мы смягчить недостатки существующих институтов, принимая их постоянство как должное (то есть, проявляем себя как реформисты), или же стремимся заменить существующие институты новыми, выполняющими необходимые функции принципиально новыми способами (то есть, проявляем себя как революционеры).

Некоторые феминисты и активисты, выступающие за права гомосексуалов, желают создания новых институтов для социализации, воспитания и семейной жизни. Иные считают, что будет достаточно скромных корректировок существующей семьи, брака и быта, а также некоторых изменений в менталитете.

Некоторые противники расизма считают, что для устранения коренных причин угнетающих культурных отношений необходимы новые общественные структуры. Иные считают, что определенные новые законы и изменение менталитета в рамках существующих определяющих отношений облегчат страдания настолько, насколько их возможно облегчить.

Точно так же одни утверждают, что имеющиеся государственные институты, выполняющие функции вынесения судебных решений, установления законодательных норм и коллективного осуществления общих целей испорчены пороками других сфер жизни и нуждаются лишь в некоторых доработках и корректировках, чтобы стать оптимальными. Иные утверждают, что требуются новые способы выполнения важнейших политических функций, которые самой своей логикой не попирают, а способствуют развитию наших наиболее страстно защищаемых ценностей.

Одни говорят, что надо иначе относиться к экологии в рамках существующих структур. Другие говорят, что иное отношение к экологии требует новых структур.

Короче говоря, одни хотят залатать дыры в обществе, сохранив его определяющие черты. Другие хотят выйти за пределы определяющих черт общества и достичь новой структуры. Является ли это различие непреодолимой пропастью, или же эти два лагеря могут конструктивно взаимодействовать?

Зависит от обстоятельств.

Если реформисты намерены сохранить существующие отношения в интересах существующих элит и заинтересованы в облегчении страданий только тогда, когда это соответствует увеличению выгод этих элит, то их конфликты с честными революционерами будет трудно преодолеть. Революционеры справедливо отвергнут возведение реформистами прав элит в первостепенную позицию и отвергнут такой тип бездушного отношения к условиям жизни бедных и угнетенных.

Если же реформисты искренне считают, что улучшающие реформы могут устранить тяжелые пороки, и намерены добиться этого без учета сохранения преимуществ элиты (допуская лишь, что сохранение преимуществ элиты вероятно, но не выступая за это) тогда можно работать совместно со взаимным уважением. Реформисты такого типа и революционеры должны уважать искреннюю обеспокоенность проблемами и обоснованное мнение друг друга и, когда это возможно, стремиться к достижениям к достижениям совместно, и, что очень важно, реформисты не должны хотеть оказаться правы, а должны надеяться, что перемены более желательные, чем они предполагают, окажутся возможными.

Точно так же, если революционеры стремятся к фундаментальным переменам, не обращая внимания на наиболее страдающие группы населения, и если они безразличны к краткосрочным и среднесрочным достижениям, то их конфликты с честными и неравнодушными реформистами будет трудно преодолеть. Реформисты будут справедливо осуждать черствость такого типа революционеров в отношении борьбы за улучшение непосредственных условий жизни бедных и угнетенных. Но если революционеры искренне верят в возможность и желательность фундаментальных перемен, но при этом уважают и стремятся к немедленным достижениям для тех, кто сейчас страдает больше всего — пытаясь привести обе программы к взаимному согласию, но никогда не теряя из виду насущных нужд угнетенных — тогда получится работать совместно со взаимным уважением и пользой.

Порядочные революционеры желают скорейшего повышения заработной платы, улучшения условий труда, антидискриминационных программ, сокращения рабочей недели, иммиграционной реформы, равного доступа к качественному образованию, правовой реформы, бесплатного ухода за детьми, бесплатного медицинского обслуживания, оплачиваемого отпуска по беременности, родам и по уходу за ребенком, обеспечения людей жильем, чистого воздуха, климатического спокойствия, мира, изменения правил международной торговли, и так далее, и так далее, точно так же как и благонамеренные реформисты.

Разница в том, что когда реформист борется за подобные достижения, его деятельность не является частью проекта по преобразованию определяющих институтов. Реформисту кажется, что добиваться фундаментальных перемен бесполезно или ненужно, или хуже того — что это нарушит высокоприоритетные интересы элит. Однако искренний реформист, который не видит фундаментальных перемен на повестке дня, но который безусловно будет рад их достижению, конечно же не должен бояться того, что другие стремятся к таким переменам, и не должен пророчить им беду. И точно так же искренний революционер не должен презирать реформы как таковые, и стремясь к фундаментальным переменам, не должен проявлять безразличие к скорейшему расширению возможностей людей, страдающих от бед нынешних норм и институтов. Если эти условия соблюдаются с обеих сторон, то, даже несмотря на глубокие различия в мировоззрении и целях, взаимная работа и взаимный диалог должны быть возможными. Если эти условия не соблюдаются, то взаимность маловероятна, и это понятно.

Что позволяет реформистам и революционерам выполнить эти условия?

Какова будет природа оперативных разногласий?

Сторонник идей, разрабатываемых в этой книге, будет выступать не только за повышение заработной платы, сокращение рабочей недели или за мир, но и за осознание глубинных структурных причин связанных с соответствующими бедами, а также за приверженность вдохновляющим идеям, надежде и желанию фундаментальных перемен, осознанию долгосрочной стратегии и росту организации и инфраструктуры движения.

В то время как честный реформист направит все свои силы исключительно на описание реформы и формирование активизма в интересах немедленных изменений на благо страдающих людей.

Различия на уровне идей, ценностей и даже целей трудноразрешимы, но не настолько чтобы один активист принимал другого за врага. Каждый может приветствовать вклад другого в общее дело. Каждый способен избежать высокомерных намеков, что другому не за чем даже существовать.

Хорошо, но помимо разногласий по поводу реформ и революции, как насчет существования различных видений того, какие институты надо иметь в будущем? Когда есть разные видения, с разными сторонниками каждого из них, можно ли конструктивно относиться к таким различиям?

Универсального ответа нет. Вопрос в том, в какой степени два разных видения приводят к двум разным краткосрочным программам. И в какой степени эти различия представляют собой разное понимание того, как достичь по сути одних и тех же справедливых условий реализации, или в какой степени они представляют собой разные определения того, что такое реализация, и даже для кого что-либо надо реализовывать.

В качестве примера, предположим, сторонник рыночного социализма говорит: «я стремлюсь к рынкам, советам, вознаграждению по объему произведенных благ, общественному владению производственной собственностью и контролю над ней трудящихся, и всё это ради справедливости, разнообразия, солидарности и самоуправления, в том числе и бесклассовости».

В то же время, сторонница соучастной экономики, как и в этой книге, говорит: «я стремлюсь к соучастному планированию, советам, вознаграждению за усилия и жертвы, коллективному владению производственной собственностью, равновесным комплексам задач на должностях, самоуправлению работников и потребителей ради справедливости, разнообразия, солидарности и самоуправления, в том числе и бесклассовости».

Первый говорит о второй, что она стремится к большему, чем возможно, отказываясь от слишком больших объемов производства, рискуя вторгнуться в частную жизнь и т.п. Вторая говорит о первом, что он стремится к противоречивым целям, соглашаясь на институты, которые не соответствуют его ценностям.

Это честное разногласие. Конечно, оно может быть интенсивным, но нет причин для того, чтобы оно приводило к непреодолимой враждебности. Такое может случаться как в отношении экономики, как в данном примере, так и в отношении любого другого аспекта общественной жизни. Возникающие различные видения о достижении по сути одного и того же благодатного состояния путем привеженности к разным институтам могут конкурировать за поддержку и одобрение через частичную реализацию путем своих прямых призывами и, конечно же, своими логическими аргументами.

Человек, отстаивающий один такой дальновидный подход, не должен расстраиваться, если окажется, что ценности, которых он стремится достичь, требуют институциональных рекомендаций другого. Принципиальны наши ценности. Институты — средства к достижению целей. Пока вопрос о том, какое видение должно быть реализовано, не решен, конфликтующие сторонники разных видений будут стремиться к многочисленным и разнообразным краткосрочным выгодам, и они будут сильно пересекаться, что дает возможность не только для дискуссий, но и для сотрудничества.

Предположим, что вместо вышеописанной приятной ситуации сторонник того, что он называет рыночным социализмом, преследует заявленные институты в интересах превознесения тех, кто обладает монополией на профессиональную подготовку, образование, усиливающие задачи и рычаги повседневного принятия решений (тех, кого мы называем классом координаторов) — и установки их в господствующее положение в экономике. Данный сторонник «рыночного социализма» желает устранить капиталистическое правление и заменить его правлением класса координаторов.

Сторонница соучастного планирования, напротив, желает устранить не только источник капиталистического правления, но и источник правления координаторского класса. Для рыночного социалиста экономическое видение в первую очередь служит руководителям, инженерам и другим лицам, монополизирующим навыки и рычаги принятия решений, а лишь вторично служит другим работникам. Для сторонницы соучастной экономики экономическое видение служит всем работающим людям, без классовой дифференциации. Это иной вид разногласий, нежели предпочтение различных институтов при одних и тех же ценностях. Здесь вопрос более фундаментальный, чем спор о том, какие институты могут достичь общих ценностей. В этом более трудноразрешимом случае различия коренятся в самих базовых ценностях, а не в различном понимании логики конкретных институтов или целей для достижения общих ценностей. Речь идет не об анализе, а о ценностях, в частности, о классовой приверженности.

Было бы бредово отрицать, что этот второй вид расхождений о видении очень проблематичен для единства. Но так и должно быть. Разбираться с различиями не означает замазывать споры о наших определяющих идеалах, об основополагающих ценностях. Эти различия должны быть признаны, и, если они неразрешимы, их надо обозначить таковыми. Мы по-прежнему сможем общаться рационально, а не в режиме словесного поединка. Мы по-прежнему сможем обращаться к подтверждающим сведениям и логике, а не строить личные нападки. Однако непреодолимое…​ непреодолимо.

Многие разногласия между активистами касаются того, что именно нам надо делать в настоящем или в течение какого-то промежутка времени, ведущего к лучшему будущему. Такие разногласия касаются стратегии и тактики активистов, а не видения.

Еще более усложняя вопрос, люди, у которых разнится взгляд на сосредоточение усилий или видения, могут соглашаться по поводу аспектов стратегии и тактики. С другой стороны, люди, которые согласны с видением и сосредоточением усилий, могут не соглашаться по поводу стратегии или тактики. К сожалению, когда существуют разногласия по поводу стратегии и тактики, они часто становятся изнурительными. Наши собственные стратегические обязательства появятся по мере того, как мы будем работать над остальной частью этой книги. Тем не менее ради устранения раскольнических настроений мы затронем некоторые стратегические вопросы и связанные с ними проблемы непосредственно ниже, хотя и без углубленного обсуждения.

Например, предположим, что у нас есть два лагеря активистов. Каждый из них отстаивает одни и те же ценности (допустим изложенные в данной книге), и они также выступают за одни и те же долгосрочные институты для обеспечения этих ценностей. В том, чего они в конечном итоге хотят, они едины.

Однако один лагерь утверждает, что в борьбе с диктатом существующих структур над умами и поведением и для преодоления сопротивления, необходимо (даже вопреки их собственному желанию) применять то, что называют демократическим централизмом: подход к организации, на практике имеющий очень сильное сходство, как они и сами признают, с организационной структурой огромной корпорации. Они утверждают, что ради победы нам необходимо использовать эту скверную методологию, иначе будем разобщены, легко раздроблены и растоптаны. Они не превозносят такой тип организации; просто считают, что условия действительности делают ее необходимой.

Другой лагерь утверждает, что такая иерархия сильно не поможет в достижении целей бесклассовости и, кроме того, будет некомфортной для трудящихся и ослабит их, а также привьет нашим движениям не те ценности и наклонности. Контекстуально это проигрыш, к тому же имеющий пагубные побочные эффекты, говорит сторонник второго подхода.

Другими словами, вот он спор о том, что называется ленинской организацией. Быть может это спор о целях: если одна сторона считает, что такая структура хороша в долгосрочной перспективе; но, как отмечено в приведенном здесь примере, это может быть и спор исключительно о средствах достижения целей. Одна сторона утверждает, что средства подрывают достижение цели. Другая сторона несогласна с идеей, что средства подрывают достижение цели: надо применять эти средства и агрессивно препятствовать тому, чтобы они попирали наши цели. Что же будем делать?

Мы считаем, что ответ продиктован реальностью. Мы исследуем оба варианта. Попробовать оба варианта будет реально, так как обе традиции достаточно сильны, так что можно порадоваться испытанию обоих вариантов. Два лагеря, два подхода. Главное, что все мы должны надеяться, что один из них сработает. Мы увидим, какой из них сработает, попробовав оба. Вот и все дела. Нет причин для какой-либо из сторон хотеть оказаться правой, считать, что её правота необходима. Важно выяснить что на самом деле верно. Если обе стороны искренни, то обе должны надеяться, что подход, избегающий использования авторитарных структур, окажется жизнеспособным и эффективным. В конце концов, обе стороны хотят получить общество без таких структур. Если обе стороны искренни, то обе должны согласиться, что если новый мир не может быть достигнут без использования (хотя бы в некоторой степени) промежуточных авторитарных структур, то такие структуры придется применять, тщательно оберегаясь от их недостатков. По обе стороны этого разделения люди испытывают сильные чувства. Но это не означает, что они не способны проявить взаимное уважение. Если разница носит стратегический характер, как в случае, когда есть общие долгосрочные цели, то нет причин для чего-либо еще, кроме уважения. Конечно, если разница на самом деле заключается в видении нового общества, то мы можем вновь оказаться в неразрешимой ситуации.

Возьмем еще один пример. Выбираем ли мы в наших демонстрациях насильственную конфронтацию, гражданское неповиновение или мирные законные демонстрации без какого-либо конфликта вообще? Эти альтернативы не отражают непоколебимых принципов. За редким исключением, каждый согласится с тем, что все эти подходы бывают целесообразны в одних случаях, но бывают бестолковыми в других.

У нас забастовка. Мы выходим на пикет. Прибывают штрейкбрехеры. Возможно, имеет смысл блокировать их вход в фирму, ненасильственно загораживая пути доступа, а может быть, даже блокировать их силой. Очень немногие левые считают, что выступив за такой выбор, они раскрывают свою несостоятельность. Точно так же очень немногие посчитают кого-то, кто утверждает о неразумности такого подхода в данном контексте — поскольку подход переоценивает наши средства, открывает возможности для репрессий, от которых мы не сможем защититься, и оттолкнет потенциальных союзников — недостойным из-за таких мыслей. Вопрос контекстуальный, а не универсальный. Это то, что характеризует тактику. Против определенного варианта может быть большой перевес на том основании, что этому варианту присущи качества, которые обычно имеют тенденцию быть контрпродуктивными. Однако, в конечном итоге каждое дело рассматривается по-своему.

А что делать, если есть разногласия? Например, что если должна состояться большая демонстрация, и некоторые люди хотят насильственной конфронтации, некоторые — активного гражданского неповиновения, некоторые — пассивного гражданского неповиновения, а некоторые — мирного законного шествия? Что тогда? Дело не в том, что рассуждение в каком-то единственном ключе о таком выборе является правильным. Главное дело заключается в том, чтобы осознать, что появятся различные способы рассуждений, и таким образом определить, какое отношение наиболее конструктивно в свете этой разнообразной реальности.

И ответ будет таким, каким он был на протяжении всей этой дискуссии. Мы признаем солидарность. Мы признаем разнообразие. Мы знаем цену фрагментации. Мы знаем опасность складывания всех яиц в одну худую корзину. Поэтому мы все соглашаемся с тем, что чествование разных вариантов для разных людей имеет больше смысла нежели стремление к однородности: независимо от того, нравятся или не нравятся нам все варианты, которые выберут люди.

С другой стороны, один вариант не должен превалировать над другим вариантом или наоборот. Цель — проявить нашу энергию таким образом, чтобы создать движение и повысить социальные издержки, способные привести к достижению желаемых целей. Если мы все согласны с этим, можно и не соглашаться с тем, как та или иная тактика способствует или даже вредит делу. Однако идея, что один подход обязан вытеснять другие, которые также высоко ценятся и поддерживаются, должна быть непристойной для всех, даже для тех, кто выступает за этот конкретный подход.

Один вариант для всех нарушает разнообразие точно так же, как и исключение вариантов сверху нарушает разнообразие. Таким образом, мы все можем легко увидеть, что мы должны иметь многотактическое движение, так же как и многофокусное. Другого пути к существенному единству нет. Многотактичность, однако, не означает, что мы все выбираем то, что нам нравится, не обращая внимания на последствия нашего выбора для других. Если я, выбирая тактику А препятствую вашему выбору вам предпочтительной тактики Б, то нам нужно договориться, чтобы я мог заниматься А, а вы могли заниматься Б, и чтобы эти два начинания не только имели место, но и, насколько это возможно, были взаимовыгодными.

Конечно, такие переговоры могут быть трудными, но в качестве первого шага согласие с тем, что это нужно делать, не повредит и вполне может привести к очевидному пониманию того, что действия могут происходить в разное время, в разных местах, с разной подготовкой.

Другие типы различий могут быть более сложными для примирения. Вы смотрите в окно и видите голубое и зеленое. Я смотрю в то же окно и вижу бордовое и желтое. Мы пытаемся описать для одной и той же аудитории то, что мы видим там.

Например, вы смотрите и видите Слободана Милошевича, Саддама Хусейна и Муаммара Каддафи как относительно благих деятелей или даже героев, плюс вы также видите ужасающее насилие и вмешательство США. Я смотрю со стороны и вижу Милошевича, Саддама и Каддафи как страшных бандитов, плюс я вижу ужасающее насилие и вмешательство США. Мы хотим обратиться к одной и той же аудитории по поводу Балкан, Ирака или Ливии. Что делает проблему большой? Вы считаете, что называя Милошевича, Хусейна и Каддафи бандитами, я играю на руку нападающим на их страны. Я считаю, что отрицание зла этих персонажей, а тем более их восхваление, подрывает легитимность антивоенного движения и тем самым вредит усилиям по предотвращению нападения на их страны.

Серьезные проблемы, связанные с различным восприятием происходящего, возникают, когда разные лагери активистов видят реальность настолько противоречиво, что каждый из них считает, что способ другого говорить о реальности неполон, запутан и даже препятствует политическому осознанию и прогрессу. То, в чем два лагеря более или менее согласны, может даже привести к схожим желаниям относительно того, что им следует делать: например, какие демонстрации созывать или какие широкие организации проводить. Но то, в чем они не согласны, способно приводить к очень разным, а иногда даже к несовместимым способам достижения подобных целей — что говорить на демонстрациях, кому дать слово на выступлениях, чего именно требовать.

До тех пор, пока мир будет казаться нам таким разительно разным, то и наши послания будут разительно разными, и многое другое, вероятно, тоже будет разительно разным. Есть ли надежда на цивилизованные, а тем более на сердечные отношения? Возможно.

И вновь есть решающее условие. Для того чтобы, несмотря на разногласия, возникла хоть какая-то цивилизованность, необходимо чтобы мы оба были заинтересованы в достижении прогресса больше, чем в правоте своей аналитики. Каждый из нас должен быть гораздо более доволен, если другой окажется прав и будет достигнут значительный прогресс, чем если наша сторона окажется правой, а прогресс будет медленным или вообще никаким. Если наша совесть в этом отношении чиста, а также если мы обладаем хотя бы толикой скромности, то возникает очевидный, пусть и несколько сложный способ работы: мы живем и даем жить другим, хотя и как очень решительно отстаиваем те взгляды, которые считаем правильными.

Вместо того чтобы тратить время на нападки друг на друга, каждый из нас предстает перед всем населением. Мы доносим до них наши различные послания и смотрим, что произойдет. Мы не пытаемся помешать сторонникам противоположного мнения представить свои аргументы в обмен на то, что они не будут пытаться помешать нам. Каждый из нас понимает, что для обоих лучше действовать, не нападая друг на друга, чем растачивать силы на взаимные нападки, из-за которых в результате взаимной враждебности пострадает все обширные пути взаимодействия. Если можем иногда объединиться, мы это делаем. Если не можем, то не делаем. Дискутировать — нормально. Оказывать взаимопомощь — хорошо. А вот взаимное или одностороннее нападение вовсе не благо.

Мы все узнаем фанатичность, когда ее видим (по крайней мере, в других людях, а не нас самих). Но дать определение фанатичности не так-то просто. Кто-то может сказать, что фанатичность — это сильные чувства по отношению к каким-то взглядам или ценностям. Или что это сильное придерживание взглядам без достаточных доказательств. Или что это готовность решительно отстаивать свои взгляды или говорить, что взгляды других ошибочны, глупы или вредны. Однако фанатичность не может быть какой-то одной из этих характеристик: все мы твердо верим в определенные вещи. Все мы считаем некоторые взгляды неправильными, глупыми или даже вредными. Каждый иногда оказывался в ситуации, что был убежден в чём-то без достаточных на то доказательств. Все мы с удовольствием отстаиваем свои убеждения. Всё это по отдельности не означает, что мы фанатичны.

Некоторые говорят, что расколы между людьми, сопровождаемые фанатичностью — исключительно политическое явление. Другие говорят, что это явление только определенной идеологии. Но мы знаем, что в групповых распрях могут участвовать не только различные политические типы, а самые разные люди: ленинцы, анархисты, феминистки и другие, но так же и религиозные люди, и экономисты и так далее.

Кто-то скажет, что фанатичность — то же, что и религия. Однако такого не может быть, поскольку мы знаем, что быть фанатичным не значит быть религиозным, равно как и быть религиозным не означает непременно быть фанатичным. То же самое, кстати, относится и к любому политическому убеждению. Кто-то из представителей каждого из убеждений подвержен фанатичности, кто-то — нет. По правде говоря, один и тот же человек в чём-то может быть фанатичным, но в другом — вершиной гибкой трезвости.

Известно, что когда человек фанатично привержен каким-то взглядам, то логика, факты, рассудок, сопереживание и взаимное уважение действуют слабо, если действуют вообще. Симптомами фанатичности, напротив, являются негибкость, догматизм и надменное пренебрежение.

Итак, что же такое фанатичность? Возможно, она возникает, когда человек начинает чувствовать, что некий набор его взглядов составляют его собственную идентичность. Мы становимся подверженными фанатичности в основном в отношении взглядов, выполняющих двойную функцию: в качестве взглядов и в качестве собственной идентичности. Когда мы считаем свои взгляды частью нашей личности, любая критика наших взглядов воспринимается как нападение на саму нашу сущность. Кто-то говорит: «Я считаю твои взгляды о необходимости ленинской организации, или о приоритете гендерной проблематики, или об абсолютном ненасилии, или против рынков, или за малые организации, или за консенсус, или за что-то еще…​ совершенно неверными и даже вредными». Если нам кажется, что рассматриваемый взгляд составляет ключевую особенность нашей личности, часть нашей сущности, компонент нашей моральной целостности и того, кто мы есть сами — тогда мы склонны воспринимать в критике наших взглядов не как простое выражение несогласия по поводу идей, а как жестокое нападение на собственную личность. Мы немедленно принимаем защитное положение, как при смертельной атаке, и наносим ответный удар. В наш контраргумент, скорее всего, войдет резкое отрицание «определяющих» взглядов критика. Теперь наш критик подвергся соразмерному нападению и готовится к дальнейшему словесному, если не физическому, конфликту.

Это наблюдение позволяет предположить, что эскалация оборонительно-агрессивного поведения, характеризующая поддерживающийся фанатичными настроениями конфликт, в значительной степени обусловлена восприятием несогласия с нашими взглядами как атаки на нашу личность. Дело не только в том, что мы глубоко в чём-то убеждены. Дело не только в том, что мы решительно спорим. Не только в том, что мы считаем некоторые другие взгляды неправильными, глупыми или вредными, и не только, что можем оказаться неправы. Если кто-то скажет мне, что США по численности населения меньше, чем Чили, я не впаду в ярость, даже при том, что твердо придерживаюсь противоположного взгляда и считаю взгляд собеседника чушью. Если кто-то же скажет мне, что ошибочен взгляд, на котором я основываю свою личность, то я могу и разгневаться. В обмене мнениями при настроениях фанатичной приверженности мы не столь спорим об идеях и поддерживающих их фактах, сколько защищаем собственную личность и даже свое собственное существование.

Довольно легко прийти к такому выводу, когда наблюдаешь, как приверженцы фракции определенного толка переопределяют свою личность до такой меры, что начинают одеваться и разговаривать друг с другом на воображаемый манер политически предпочитаемого ими божества, будь оно Лениным, Троцким, Мао или даже, как ни печально признавать, Бакуниным. Фракции, о которых идет речь, имеют все признаки культов, но при этом в конечном итоге они строятся вокруг того, что когда-то было обоснованной приверженностью каждого из их участников (пусть и на короткое время) к реальным ценностям, взглядам и целям — взглядам, которые прежде, возможно, были даже весьма верными и достойными. Однако усиливающееся у участников организации отождествление ценностей, взглядов и целей с собственной личностью, судя по всему, отбрасывает разум и предвещает рост несгибаемой, надменной, пренебрежительной, оборонительно-агрессивной, оторванной от реальности, а порой и упивающейся психозом (даже вопреки рассудку) фанатичности. Вероятно, все мы, по крайней мере в той или иной степени в какой-то период жизни, попадали под влияние этого явления, и поэтому знаем о нем не понаслышке. Некоторые, однако, так и остались ему подвластны — и завязывать с этим не желают.

Лечебное средство от этого — попытаться заглянуть в собственную душу и отвязать свою личность от своих представлений о мире. Мы достигаем этого не путем уменьшения страстности, с которой мы придерживаемся своих представлений, а путем понимания того, что представления, в конечном счете, зависимы от условий действительности, и что наша собственная личность всегда больше набора этих зависимых от условий представлений, и что никогда не нужно желать уцепиться за условные представления, жертвуя действительностью, эффективностью и нашим истинным и даже более глубоким собственным «я».

Мы предлагаем пробовать разряжать непродуктивную межидеологическую конфронтацию, попытавшись провести четкое различие между идеями, ценностями и целями другого человека, которые мы желаем поставить под сомнение, и личностью и достоинством самого человека, с которым общаемся. На словах кажется, что это очень просто. Даже, можно сказать, банально. Но тем не менее, достижение такого разделения между личностью и представлениями человека поможет уменьшить или даже устранить ненужные расколы, внутреннюю борьбу и фанатичность, что, в свою очередь, помогает создать движение, за которое люди будут держаться.

Часто существует тенденция к чрезмерному обдумыванию проблем до такой степени, что это мешает достижению цели. Более того, сами лишние размышления в таких случаях, как правило, оказываются бесплодными. Спустя долгое время после того, как то, что можно подвергнуть оценке уже обсуждено, люди начинают спорить о вопросах, которые не могут быть полностью известны, или о деталях, в которых не нужно разбираться, или о тонкостях споров, отражающих академическую экстраполяцию, в общем о чём-угодно, лишь бы не уделять серьезного внимания тому, что нужно сделать и как это сделать. Нам всем известно, что такое происходит, но как, собственно говоря, поступать вместо этого?

Во-первых, решение, очевидно, заключается не в том, чтобы отказаться от обдумывания, что будет лишь обратной стороной паралича анализа: мир в беспорядке — надо действовать. Прекратить все разговоры, приступить к делу, и сделать всё до того, как у кого-либо появится шанс предложить какие-либо оценки. Действовать импульсивно. Отказаться от размышлений.

Каким образом такое зеркальное отражение исходной проблемы относится к игре в числа? Всё просто. Движения теряют участников, когда участие в них кажется либо бесполезным занятием из-за бесконечных интеллектуальных обсуждений без действий, либо из-за постоянных действий без времени на оценку, планирования и разумного выбора. Разумные люди считают первую динамику пустой тратой времени, а вторую, по крайней мере если им удается хоть немного ее обдумать, считают маловероятной для формирования полезных направлений будущей деятельности.

Но откуда берется чрезмерная или недостаточная аналитика? Существует множество факторов, но один из них, в частности — неуверенность.

Есть старая китайская поговорка: «Осмелься бороться, осмелься победить». Что это значит? Почему надо осмеливаться победить или даже бороться (за исключением страха проиграть)? Ответ: страх ошибки. Борьба за перемены и шаги по их внедрению кажутся огромной ответственностью, и морально здоровым людям от этого тревожно.

Страх ошибки может стать и часто становится причиной своего рода уклонения от действий, которое, дабы казаться волевым, а не боязливым, принимает форму паралича анализа.

Каким образом неуверенность влияет на фракцию действия? Ее представители кажутся импульсивными, стремящимися, готовыми к деятельности. Что ж, иногда их готовность — лишь на словах и не более. Но иногда, возможно и чаще — дело в том, что эта группа считает, что при возникновении споров и обсуждений, предпочетаемый ими вариант не пройдет. Их неуверенность проистекает из чувства, что они не смогут убедить других в действенности своих устремлений, когда эти устремления станут предметом обсуждения, поэтому лучше просто поспешить воплотить свои взгляды в жизнь. Такое не только поспешно и самонадеянно без возможности оценить ситуацию, но и недемократично — и уж тем более противоречит принципам участия и самоуправления.

В любом случае, каковы бы ни были корни этих двойных проблем, решение очевидно, хотя иногда и трудно. Во-первых, создавать движения, в которых достаточно взаимопомощи, уважения и, особенно, развития разговорных навыков и политической осведомленности у всех участников, чтобы все были убеждены, что общее обсуждение, за которым последует принятие решения, будет лучше поспешных суждений. И, во-вторых, иметь четкие процедуры разработки программы, обсуждения и выбора тактики, которые каждый раз организационно соблюдаются, и которые а) предотвращают бесконечное изучение несущественного, б) обеспечивают достаточную оценку, чтобы хорошие идеи показывалилсь, и все, кто участвует, чувствовали себя информированными и уверенными, что важные вопросы обсуждаются, и, наконец, в) когда такое возможно, также принимать альтернативные планы действий, чтобы сохранить варианты и не допустить чтобы какая-либо ошибка стала катастрофичной.

Фраза «личное — это политическое» впервые возникла в женском движении 1960-х годов. В 1950-х — середине 1960-х годов существовали сексизм, расизм и бедность, но общественное признание этого угнетения было незначительным. В народе полагали, что каждый человек сам виноват в своем бедственном положении. Улучшить свое положение означало преодолеть недостатки своего характера. Затем движение за гражданские права продемонстрировало, что многие условия, с которыми сталкивался каждый чернокожий человек, дублировались условиями, с которыми сталкивалось большинство других чернокожих людей. Публичные откровения той эпохи привели к новым открытиям — от поиска черными права обедать в ресторане и занимать места в автобусе, до права голоса на выборах. Уже не собственные недостатки были врагом. Враг стал системным и был назван «институциональным расизмом», а позднее — «идеологией превосходства белых».

В тот же период, подстегнутое движением за гражданские права новое возрождение социалистов (во главе с книгой Майкла Харрингтона «Другая Америка») показало, что голод и бедность не были личной ценой, которую люди платили за неверные предпочтения, носителями которых они являлись, а были систематическими исходами, действующими вопреки лучшим человеческим стремлениям. Бедность была не личным пороком. Она была системной. Врагом перестало быть собственное «я», а им стал капитализм.

Антивоенное движение, в свою очередь, выявило причинно-следственные связи и общность моделей внешней политики США в Юго-Восточной Азии и во всем мире. Бомбы сбрасывались не во благо и не из-за ошибочного выбора, сделанного их жертвами. Мы увязли за границей не из-за благодеятельства. Американская внешняя политика — это жадность и власть. Врагом стали не ошибки или излишняя забота США, и уж тем более не поведение тех, кого разносили на куски, а империализм.

Женское движение 1960-х годов возникло, в частности, когда женщины в антивоенном движении и движении за гражданские права заметили, что их отстранение от руководства и эксплуатация в выполнении самой утомительной работы не были уникально индивидуальными, а, напротив, были их общим бременем. Благодаря группам повышения сознательности, в которых женщины делились друг с другом историями о своей жизни, они обнаружили, что их ситуации в браке, воспитании детей, сексе, работе, культуре и даже языковых выражениях не уникальны, а поразительно схожи, и что причина их страданий не в них самих, а в чем-то системном и политическом. Врагом перестала быть собственная личность, а стал патриархат.

В каждом из этих случаев активизм обнаруживал, что «личное — это политическое». То есть, что опыт, чувства и возможности нашей личной жизни не просто обусловлены личными предпочтениями, но в подавляющем большинстве случаев ограничены, сформированы и определены более широким социальным окружением. Наши проблемы казались личными, но их общая ткань была системной. Они были навязаны нам, а не вызваны нами. В этом смысле ключевым вкладом «новых левых» стало утверждение, что мы страдаем от «совокупности угнетений», которые носят системный и взаимопереплетающийся характер, и что все угнетения должны быть преодолены путем революции в существующих институтах и создания освобождающих альтернатив. Другими словами, «личное — это политическое» означает, что наша личная жизнь в значительной степени политически сформирована. Улучшение нашего личного опыта требует коллективного противодействия политическим структурам.

Проходит время. Новое поколение подхватывает фразу, но переиначивает ее так, будто она значит, что наш личный выбор имеет политические последствия. Ну и что такого, скажете вы. Тоже ведь правдиво: личный выбор в пользу поддержки активистского проекта, безусловно, имеет политические последствия. Что плохого в том, чтобы сказать об этом? Но переосмысление этой фразы пошло дальше, подразумевая, что все наши личные решения, даже те, которые кажутся абсолютно аполитичными, имеют политические последствия и что они особенно важны и даже первостепенны. Выбираете краситься или нет, смотреть телевизор или нет, есть ту или иную рыбу, носить ту или иную пару кроссовок, пользоваться услугами банка или нет. То, что это не только личные решения, но и политические акты, стало новой вершиной прозрения.

Идея, что личный выбор имеет политические последствия, была и остается верной и, безусловно, обладает определенной объяснительной силой и информативной ценностью. Но изменение смысла зашло дальше. Наиболее показательным и поучительным значением выражения «личное — это политическое» в 1990-е годы и позже стало ощущение того, что главное для каждого человека в политической жизни — это быть в некоем смысле «правильной» личностью. Правильно одеваться, правильно питаться, правильно говорить, правильно выглядеть, правильно потреблять, читать правильную литературу, играть в правильные игры. Вот как политически стать лучшим человеком, каким только можно надеяться стать. Фраза «личное — это политическое» вместо того, чтобы значить, что личные результаты в значительной степени являются продуктом системных отношений и ограничений, навязанных нам структурами, существующими вне досягаемости каждого отдельного человека, стала значить, что все политические явления возникают в результате накопления личного выбора отдельных людей, действующих по одиночке. То, на что нужно обратить внимание, чтобы добиться лучших условий — в первую очередь, на собственный личный выбор.

Эта тенденция частично воплотилась во многих сторонах современной мысли и активизма, не в последнюю очередь, например, в элементах того, что называют «феминизмом третьей волны», «политикой идентичности», «политикой питания», «политикой образа жизни» и так далее.

Вспомните активистов-вегетарианцев, оскорбляющих потребителей мяса; антиимпериалистов, насмехающихся над теми, кто болеет за футбольную команду, считающуюся милитаристской; антикапиталистов, принижающих мелких предпринимателей; феминистов, социалистов и всех прочих левых, критикующих тех, кто наслаждается элементами популярной культуры; могучих левых интеллектуалов, ставящих себя выше тех, кто читает «низкопробные» материалы.

Верно, что надо стараться жить в соответствии с нашими ценностями. Но также верно и то, что наши ценности нуждаются в тщательной оценке на предмет их собственной предвзятости, и что наши личные методы того, как направить жизнь в соответствии с ценностями должны пониматься не как единственно возможные или лучшие, а чаще всего просто как наши индивидуальные методы. Нам надо уважать других людей и примириться с теми, кто находит иные способы жить в соответствии с благими ценностями. Мы можем проявлять терпение и уважение к тем, кто пытается выкроить собственный образ жизни в менее (или более) благоприятных обстоятельствах, чем мы.

Более того, побуждение к мудрому, изолированному, личному выбору не заменит необходимость объединения в коллективные структуры и ради коллективного действия. «Личное — это политическое» должно означать, что общество в значительной степени навязывает нам определенную личную жизнь. Мы можем изменить свою личную жизнь только через коллективные действия против несправедливых общественных отношений.

А как это связано с приживаемостью к движениям? Если вступаешь в коллектив какого-то проекта (не говоря уж о движении за лучший мир) и затем значительная доля твоего пребывания оказывается занята выслушиванием придирок и придирками к другим за их личный выбор, моралистическим осуждением, чаще всего абстрактным, без сочувствия и понимания, как скоро это всё надоест и захочешь уйти? Весьма скоро. А какова вероятность привлечь в такой коллектив множество людей? Весьма мала.

И что делать со всем этим? Проявлять здравый смысл и взаимное уважение. Прежде чем ругаться и принижать друг друга за ограниченный выбор в сложных условиях, ты поставишь себя на мое место, а я поставлю себя на твое. Давайте же вернемся к исходному смыслу выражения «личное — это политическое» и избавимся от смысла осуждающего.

Один из постоянных вопросов политической, и особенно революционной, стратегии — как относиться к реформам. Чтобы понять, существуют ли какие-либо практически универсальные мысли на этот счет, сначала нужно прояснить некоторые определения.

Реформа — это изменение в обществе, не меняющее основных определяющих институциональных отношений. Получение более высокой заработной платы — это реформа. Как и антидискриминационные программы. Как и прекращение войны, изменение налоговых ставок, и так далее.

При этом, реформизм — это подход к изменениям в обществе, при котором считается само собой разумеющимся, что основные определяющие отношения не поменяются. Реформизм стремится добиться реформ, возможно многих, и реформы — это единственная цель, к которой стремится реформизм.

Отвергать реформы как несущественные, недостаточные, невежественные и т.д. — значит занимать черствую, невнимательную и даже бессердечную позицию по несущественным и недостаточным причинам. Да, это, безусловно, суровое суждение. И да, мы знаем, что отказ от реформ — почти рефлекторная позиция многих самых преданных и смелых активистов, действующих сегодня на мировой арене. Тем не менее мы считаем это ужасающе неправильным. Почему?

Быть против реформ — значит сказать, что выступаешь против демонстраций за прекращение конкретной войны. Значит быть против забастовок для достижения лучшей зарплаты или условий труда. Значит отказываться от кампаний против загрязнения окружающей среды или глобального потепления. Значит быть против митингов за антидискриминационные программы или репарации. Лишь очень немногие из тех, кто говорит, что они против реформ, на самом деле против реформ. Практически все они будут праздновать достижение из перечисленных выше — даже если не произойдет никаких перемен в основах общественных отношениий. Но, говоря, что они против реформ, и называя тех, кто стремится к реформам, невежественными или неприверженными, эти самые люди излучают чувство отстраненной черствости, как будто они убеждены, что уменьшение страданий недостойно их внимания и усилий. Поэтому выступать против реформ (даже если это происходит непреднамеренно и неосознанно) может быть черствым.

Кроме того, отказ от реформ бессодержателен, то есть буквально не основан на чём-либо, имеющем доказательную силу. Вместо этого, как правило, он возникает из настроения, что быть за реформу означает, что нельзя (сейчас или когда-либо еще) быть за более тщательное и полное преобразование. Выступать за реформу, следуя этому настроению, значит сводить на нет любую возможность выступать за революцию. Однако для такого утверждения нет ни логических, ни практических доказательств. Конечно, некоторые люди, предпочитающие реформы, не предпочитают революцию, так же как некоторые люди, предпочитающие Фейсбук, не предпочитают за революцию. Означает ли это, что предпочтение Фейсбука исключает поддержку революции? Некоторые люди, выступающие за свободный доступ к чистой воде, не выступают за революцию. Значит ли это, что поддержка свободного доступа к чистой воде исключает поддержку революции?

Конечно нет. Нет никакой связи между предпочтением Фейсбука или доступа к чистой воде и отказом от революции. Но какая связь между выступлением за прекращение войны, за более высокую заработную плату для некоторый части рабочей силы, антидисриминационных действий или репараций и неподдержкой революции? Конечно, некоторые предпочититающие чистую воду отвергают революцию. Некоторые предпочитающие Фейсбук отвергают революцию. Некоторые предпочитающие реформы отвергают революцию. Предпочтение чистой воды, вероятно, совершенно нейтрально по отношению к предпочтению революции. Поддержка таких дел, как прекращение войны, повышение заработной платы для работников, антидисриминационные действия и контроль за загрязнением окружающей среды, вероятно, является одним из компонентов поддержки революции или почти таковым. Другими словами, связь между предпочтением реформ и неприятием революции незначительна, как и неприятие реформ на этой основе.

Как правило, люди не приходят к отказу от фундаментальных институтов общества одним гигантским скачком. Такой отказ часто состоит из шагов или этапов, в течение которых человек узнает что-то об обществе и о самом себе, очень часто через движения, стремящиеся к реформам: антивоенные движения, женские движения, движения за отказ от ядерного оружия, движения за гражданские права, за права рабочих и многие другие. Часто лишь после того, как человек сталкивается с такими движениями и их узконаправленными целями, он понимает, что сама система целиком прогнила до основания и нуждается в замене. Если бы никто не стремился к реформам, то практически никто не стал бы революционером.

Поэтому отвергать реформы не только бессердечно и бессодержательно, но и равносильно отвержению революции путем отказа от некоторых аспектов процессов, посредством которых революционные движения зарождаются, закаляются, укрепляются и воспитываются.

Настоящая причина, по которой активисты отвергают реформы и используют само это слово в уничижительной манере, заключается не в том, что они отвергают реформы, а в том, что они справедливо отвергают реформизм. Однако эту весьма проницательную позицию они ошибочно объединяют в связку с саморазрушительной позицией, отвергающей сами реформы.

Реформизм, по определению, отвергает революцию. Он утверждает, что сейчас мы стремимся к прекращению войны, а потом разойдемся по домам. Мы добиваемся повышения зарплаты, а потом разойдемся по домам. Мы стремимся закрыть одну угольную электростанцию, или заставить работодателей нанять представителей меньшинств, или добиться доступа инвалидных колясок в некоторые общественные заведения, а потом разойдемся по домам. Реформизм утверждает, что основные институты общества останутся как есть. Они есть данность, основа реальности. Их трогать нельзя. Реформизм утверждает, что единственно возможные достижения — это те, которые принимают эти институты как данность. В самом деле, реформизм обычно утверждает, что попытки изменить эти институты контрпродуктивны. Он растрачивает энергию в попытках добиться конкретных реформ в безнадежной сизифовой погоне за невозможным.

Реформизм имеет множество форм и видов, но, пожалуй, можно выделить два основных. Приверженцы первой из форм искренне верят в то, что говорят, а именно в то, что основные институты будут существовать вечно и что единственный способ улучшить положение наиболее несчастных слоев общества — облегчить их страдания с помощью реформ. Это как раз то самое, что многие революционеры не желают слышать. Разделяющие такую точку зрения могут быть настолько же неравнодушными, разделять настолько же верные ценности и быть настолько же смелыми, как самые лучшие революционеры — более того, могут быть даже более неравнодушными и смелыми.

Проявление озабоченности об угнетении не подразумевает убежденность, что основные институты можно изменить. Замечательный набор ценностей не подразумевает убежденность, что основные институты можно изменить. Смелость не подразумевает убежденность, что основные институты можно изменить. В самом деле, я могу быть убежден, что основные институты невозможно изменить (даже если мне больше всего на свете хочется, чтобы это было иначе), и при этом быть верен ценностям и действовать смело, в том числе упорно работать над реформами, и при этом из-за искренних убеждений даже буквально противостоять попыткам революции. И опять же, даже к реформистам презрительное отношение бессодержательно и невежественно, потому что реформист, к которому вы относитесь с презрением, может быть как раз вышеописанного типа: а это, скорее всего, так и будет. Следует также отметить, что сам факт, что эти неравнодушные, мотивированные и смелые люди не являются революционерами, по иронии судьбы — комментарий не о них самих, а о неспособности революционеров убедительно обосновать возможность системных преобразований.

Так является ли уничижительное отношение активистов к реформистам полным идиотизмом? Нет, потому что второй тип реформистов может быть небезразличным и смелым, но ценностей не разделять, и в конечном счете — быть бесчестными. Этот тип реформистов отвергает возможность революции. Возможно, это происходит из-за страха перед революцией. Может быть, из-за нелюбви к тому, что революция противоречит собственным интересам реформистов этого типа, или из-за преданности к господствующей социальной группе или классу, склоняющей их к таким убеждениям. Но суть в том, что они не хотят перемен в основополагающих институтах. Они занимают реформистскую позицию не потому, что революция искренне кажется им совершенно невозможной, и они были бы в восторге, убеди их кто в обратном. Напротив, они не желают раскачивать лодку или не хотят новых базовых институтов, а просто хотят смягчить некоторые из самых сильных болей: часто только для того, чтобы отгородиться от сопротивления и несогласия, а не из настоящей солидарности.

Именно против этого последнего типа реформизма и восстают активисты-революционеры, но часто в неумелой манере, без разбора, в том числе и против неуместных мишеней — а именно искренних реформистов. Тем не менее, безусловно, верно, что реформизм по какой-либо из причин означает, что человек не стремится к преобразованию основных институтов, поэтому по определению отстаивание реформизма означает отказ от революции.

Итак, если отвергать реформы — это самоубийство революции, но быть реформистами — тоже самоубийство революции, то каково же решение?

Оно заключается в том, чтобы отвергнуть реформизм и принять изменение основных институтов. Но также необходимо бороться за реформы таким образом, чтобы изменить основные институты. Что это означает?

Практически за любую реформу можно бороться в реформистской манере, которая предполагает сохранение окружающих определяющих институтов. Требуете реформу, повышаете сознательность о ней — но не более того; и создаете организации, нацеленные на ее проведение — но не более того. Работаете до тех пор, пока не создадите достаточную силу для проведения реформы, а затем расходитесь по домам.

И наоборот, можно бороться практически за любую реформу не реформистским, а радикальным или революционным способом. Требовать не только реформы и повышать сознательность о ней, но также и поднимать взаимосвязанные вопросы, порождающие противоречащее системе настроения и понимания. Создавать организации, нацеленные не только на достижение реформы, но и на ее продолжение в течение длительного времени после достижения. Работать до тех пор, пока не наберется достаточная сила для достижения реформы, а затем добиваться дальнейших успехов на пути, ведущему к совершенно новой структуре общества.

Иногда сама реформа (то, чего требуют) может быть лучше или хуже с точки зрения долгосрочных достижений и победы новой системы. И точно так же выбор и практика, предпринятые в ходе кампании за достижение реформы. Например, возьмем борьбу против конкретной войны. В процессе этой борьбы выстраиваете ли вы противостояние имперским причинам войны и основным экономическим, политическим и социальным институтам, которые побуждают к военной политике? Формируете ли при этом приверженность и организацию движения, которые останутся после прекращения войны? Это значимые вопросы. В этом заключается разница между действием от неравнодушия, благих ценностей и смелости, при прочном сохранении результатов, и всем тем же, однако результаты чего скоро рассеются.

В наши проекты, движения и кампании мы встраиваем структуры, воплощающие аспекты наших будущих целей, отчасти для того, чтобы узнать, есть ли у наших идей достоинства. Это не идеальная проверка, поскольку у нас воплощена лишь часть нашего будущего, поскольку мы еще не люди будущего, поскольку остальное окружение этой проверки обычно к ней враждебно. Тем не менее, если мы будем осторожны, терпеливы и будем учитывать такие переменные, мы сможем узнать о достоинствах или недостатках своих идей.

Рассмотрим соучастную экономику. Руководствуясь ею, мы могли бы внедрить элементы или даже полную версию равновесных комплексов задач в своей деятельности, в рамках какого-либо проекта или отделения движения, а также за их пределами. Сделав это, мы понимаем, что у людей есть опыт, противоречащий этому; что вокруг них есть постоянное давление, противоречащее этому, включая, например, навязчивую рыночную систему. Но мы всё равно сможем узнать о достоинствах такого нововведения. То же самое касается и других структурных особенностей, за внедрение которых можно выступать. Таким образом мы засеваем семена, чтобы изучить свойства появляющихся ростков, и, если обнаружим какие-либо проблемы, сумеем их устранить.

Часть нашего видения — широкое участие и увеличение сил и возможностей. Однако эти качества также необходимы для движений в состоянии борьбы. Если будущие структуры призваны донести эти результаты до людей в будущем, то почему использование этих структур, пусть даже частичное, не сможет донести их результаты до нас в настоящем? Чтобы узнать, успешны ли они, придется их попробовать, и это безусловно хорошее начинание. Например, мы хотим, чтобы в движении всем был оказан теплый прием в культурном отношении, чтобы женщины были полноправными участницами, чтобы мужчины не стремились выпячивать свою самцовость, чтобы была бесклассовость, и так далее. Отчасти мы пытаемся внедрить будущие структуры прямо сейчас именно потому что в будущем мы хотим получить достойные результаты, которые эти структуры должны принести, и хотим, насколько это возможно, получить результаты в настоящем.

Идея достаточно проста. Если наше видение имеет достоинства, то даже его частичная реализация (посев семян) должна принести некоторые из его преимуществ не только потом, но и сейчас. Она обогатит жизнь людей в наших движениях, даст им больше причин остаться, сделает их более способными привлекать других, рассуждать корректно и непредвзято, и так далее. Поэтому мы сеем семена завтрашнего дня сегодня, чтобы наши движения могли наслаждаться некоторыми плодами будущего уже сейчас.

Какими именно плодами? Равенством, солидарностью, взаимопомощью, разнообразием и самоуправлением. Наши движения, к примеру, могут позаимствовать от нашего видения подходы к принятию решений и к распределению обязанностей и благ.

Когда активисты говорят, что они ненавидят угнетение и стремятся к освобождению, с чего бы кто-то должен им верить? Когда мы говорим, что другой мир возможен, опять же, с какой стати кому-то нам верить? Каждый политик на планете говорит то же самое, а мы, левые, утверждаем, что они лгут. Когда мы говорим то же самое, с чего бы людям не решить, что мы тоже лжем?

Что ж, в самом деле, когда какие-то люди говорят, что они против угнетения, когда говорят, что другой мир возможен, надо посмотреть на их практику и сторонниками чего они являются и что они называют желательным. Является ли это частью нынешнего мира, частью угнетения. Если да, то не надо доверять их утверждениям. Сторонник рабовладения во имя свободы не заслуживает доверия. Сторонник зарплатного рабства во имя изобилия не заслуживает доверия. Но если кто-то утверждает, что выступает против угнетения и утверждает, что другой мир возможен, и этот человек отстаивает институты, соответствующие этому утверждению, и даже стремится воплотить ростки этих институтов в настоящем, тогда есть основания внимательно его выслушать, присмотреться и, возможно, даже ему поверить.

Повод внедрять семена будущего в настоящее состоит, в частности, в том, чтобы вдохнуть надежду, доверие и стремление.

Допустим, что мы не воплощаем ростки будущего в своих начинаниях. Мы подходим к стадии, что фактически побеждаем противников перемен. И что же тогда? Мы не практикуем новых способов организации жизни. У нас нет опыта новых способов жизни. Мы знаем, как бороться, но не знаем, как жить по-новому. В своих усилиях мы не воплотили новые структуры, предназначенные для нового общества.

Существует большая опасность того, что в новое будущее, которое мы хотим создать, мы перенесем укоренившиеся формы взаимодействия из наших движений, не воплотивших в жизнь семена лучшего будущего. Мы растратим победу, превратив ее в поражение.

Знаменитая формулировка, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно, часто повторяется, но ее редко полностью понимают или принимают по ее поводу эффективные меры. Само утверждение достаточно ясно. Но почему власть развращает?

Есть три широких направления ответа.

И, само собой, всё это касается только динамики перехода от власти в руках немногих к еще большей власти в руках этих немногих и того, как это приводит к искажению мотивов и действий власть имущих. Однако даже в тех редких случаях, когда искажения не возникает, всё равно остается фундаментальная проблема: отдача полномочий, участия и, в конечном счете, возможностей в руки вышепоставленных. Это имеет два пагубных последствия. Во-первых, любую неадекватность мышления и понимания тех немногих, наделенных властью, будут оспаривать всё реже и реже. Во-вторых, исключается мудрость населения, означающее, что большинство людей будут лишены слова при принятии сказывающихся на них решений. Они не просто исключены из обсуждения — они подчинены и ими распоряжаются. Растущая централизация власти разрушает не только самоуправление, но и демократию любого рода.

Корректирующий совет, конечно, заключается в том, чтобы попытаться избежать централизации власти в руках немногих, особенно в течение длительного времени. Распределение полномочий в соответствии с уровнем вовлеченности людей, их приверженностью и степенью влияния на них принимаемых решений, безусловно, является идеальным в любом проекте, организации или мероприятии. Но если это невозможно из-за внешнего давления, нехватки времени, недостаточной подготовленности или чего-либо еще, всё равно надо иметь крайне веские обоснования отклонений от самоуправления и проявлять большую осторожность, если отколнения придётся реализовывать — дабы они были выполнены таким образом, чтобы защитить людей и сами движения от слишком долгого пребывания под разлагающим влиянием. Точно так же, должна присутствовать надежная структурная защита инакомыслия, оспаривания и обсуждений, а также положение об отзыве и замене слишком полномочных и наделенных властью лиц.

Если власть развращает, а она, как правило, развращает, то верно и то, что слабость истощает. Движение не так уж и долго может хорошо действовать без достижения каких-либо более широких результатов. Через какое-то время люди начинают сомневаться в эффективности своих усилий. Такое сомнение, в условиях когда находящиееся вне движения кажется слишком неизменным, нередко ведет к поискам внутреннего противника, с которым можно справиться. Или когда такое сомнение становится значительным, приводит к депрессии и отказу от участия. Но реальность такова, что движение, особенно в самом начале, не обладает достаточной силой, чтобы добиться более широких результатов. Так что же можно сделать для предотвращения болезней, связанных с ощущением слабости?

Странный ответ: ставить цели, которые достижимы, пусть и с трудом, и использовать достижение этих целей в качестве основы для оценки. Но также в качестве целей выбирать изменения, которые ведут к влиянию на общество в целом, пусть поначалу и скромному. Это, конечно, включает в себя привлечение и усиление приверженности тех, кто уже вовлечен — оба этих фактора являются реальными достижениями на пути к дальнейшим изменениям.

Короче говоря, если стратегия включает в себя повышение сознательности, строительство и оспаривание, то на какой бы стадии ни находился человек, какое бы сочетание этих сценариев он ни преследовал, суждения должны быть сосредоточены на них, а не на отдаленных целях, которые еще не достижимы.

Пусть слабость истощает, но только не ошибочно оценённая слабость. Слабость относительна и зависит от того, что нужно достичь в данный момент, а не от того, где стремишься оказаться в будущем. Если текущая повестка дня — расти от крошечного к малому, создать некоторую организационную структуру, зародить несколько начинающих проектов, тогда как поставленная цель — новое общество, то измерять свои достижения по отношению к достижению нового общества прямо сейчас — просто самоубийственно. Разрыв будет огромен, и если начнешь сравнивать и выносить суждения, он будет казаться еще бо́льшим, а истощение станет опустошающим. Оценка же успехов по ближайшей повестке дня будет вызывать чувство свершения, и порой, в случае неудач, служить основанием для нового выбора.

Есть одно предостережение. После всего сказанного выше о формах слабости, и о необходимости сравнения с тем, что возможно и целесообразно в настоящем, необходимо также всегда держать в уме завершающий компонент. Основой для текущей повестки должно быть видение. Поэтому психологически трудный момент заключается в том, чтобы иметь в виду долгосрочные цели (свое видение) и в то же время не чувствовать себя истощенным из-за дальности до его достижения.

Иметь такой настрой на практике оказывается непросто. И обычно весьма велико число людей, которые либо полностью отказываются от видения (будучи подавленными дальностью до достижения цели и желающими избавиться от этого сдерживающего фактора), либо сохраняют видение, но становятся изнуренными чувством слабости. Обратиться к решению этой проблемы сразу же, чтобы избежать этого в дальнейшем, будет мудрой частью построения движения.

Наконец, движение, которое не интересуется своей силой, даже при росте числа участников, и которое никогда не вкладывает в текущие планы усилия по применению этой силы для изменения непосредственных условий — это движение, которое в конечном итоге будет подвержено истощению. Власть развращает, а отсутствие каких-либо сил истощает. Иногда такое истощение необоснованно, поскольку основано на ложных ожиданиях и отсутствии понимания того, что на самом деле на некотором конкретном этапе является достойным достижением. В других случаях, однако, ослабление реально. Несмотря на достаточное время для развития, несмотря на значительные успехи в росте и строительстве проекта и организации, несмотря на долгие и осознанные усилия, всё еще нет ни малейшего признака того, что движение может повлиять на результаты, улучшить жизнь, изменить условия, чтобы не только сделать условия менее угнетающим, но и построить новую ступень для дальнейших достижений. Такой тип бессилия должен вызывать ужас, и нельзя строить движения, к такому приводящие.

Предположим, мы посмотрим не на всё движение целиком, а на отдельных людей, которые ближе всего к месту действия идеи, что власть развращает. Может ли человек обладать властью, но не быть испорченным ею? И является ли влияние тем же самым, что и власть?

Во-первых, что портит человека, так это обладание большей властью и полномочиями, чем это оправдано, а затем (а) рационализация этого путем завышенного самомнения и заниженного мнения о других и (б) ощущение человеком того, что он не только ответственен за совершение благих дел, но и способен делать это лучше других, так что ему требуется силой защищать собственую чрезмерную власть от критики и несогласия.

Ответ на первый вопрос кажется достаточно ясным. Человеку можно обладать властью не сверх той меры, когда это начнет ограничивать сопоставимую власть других. Человек может влиять на события в той мере, в какой он сам влияет на них, что позволяет другим делать то же самое. Таким образом, уместная мера власти и полномочий заключается в том, чтобы у каждого из нас были варианты принятия решений и обязанности, основанные на самоуправлении, и уважающие ситуацию, когда самоуправление приветствуется и готовность к нему ожидается от каждого.

Но что, если вас это всё устраивает, однако многие другие воздерживаются? Они еще не в полной мере участвуют или даже вообще не участвуют. Или, еще актуальнее, предположим, у вас есть организация, которая только начинает свою работу: в её состав входят люди, но их гораздо меньше, чем будет позже. Это приводит к тому, что ваш голос имеет больший вес, чем должен иметь или будет иметь в будущем. Ответственность в этом случае двойная. Нельзя же волшебным образом заставить других немедленно вступить в вашу организацию или даже более полно участвовать. Однако над этим можно работать. Можно поставить эту цель в приоритет, способствовать ей, и понимать её как меру успеха вашего собственного участия. И пока этого еще не произошло, еще одна ваша обязанность в том, чтобы не пользоваться просто так своим правом голоса исходя из собственных желаний. Во-первых, можно предпочесть свести принятие решений к минимуму, в ожидании участия большего количества людей. Во-вторых, если решения всё же будут приниматься, ваша обязанность, в качестве примера, может заключаться в том, чтобы не пользоваться преимуществами участия меньшинства при принятии решений или низкой численности участников, чтобы всё пошло именно так, как вам хотелось бы. Вместо этого можно попытаться представить не только свои собственные взгляды, но и взгляды людей, которых нет, но которые должны быть, и, как можно надеяться, со временем — будут, вовлечены в процесс.

Эти приоритеты, если участвующий и голосующий их придерживается и действует в соответствии с ними, уменьшат вероятность того, что он пойдет по развращающему пути, и помогут придать сил другим. Конечно, есть опасность, что человек начнет думать, что способен говорить за других, но и такое поддается сдерживанию. Можно усиливать всех без накапливания власти.

Но как быть с влиянием? Здесь часто возникает путаница. Верно, что если некоего человека большее влияние, чем у других, то результаты, которых этот некто желает, с большей вероятностью будут реализованы, чем результаты, желаемые другими. Но влияние — не всегда власть.

Власть — это когда я получаю то, что хочу, просто потому, что этого хочу; моя воля господствует не потому, что другие выслушивают и соглашаются, а просто по факту требования. Влияние — когда я получаю то, что хочу, потому что после должного обсуждения, включая выслушивание моего мнения, другие тоже этого хотят. Первое — силовой метод. Второе может и быть таковым, а может и не быть. В чем же разница?

Ну, на самом деле вопрос в другом: почему я более влиятелен? Если потому что у меня есть какое-то структурное преимущество, которого нет у других и оно им не доступно, и это преимущество постоянно задействовано, то это власть. Предположим, например, что я на должности, которая дает мне больше навыков, знаний, контактов и тому подобного. В этом случае, когда приходит пора обсуждений, у меня будет своё мнение, а у других его не будет. Решения становятся выбором, касающимся только моих взглядов. В этом случае у меня есть не просто влияние, а власть, потому что мое влияние структурно асимметрично, и не только в данный момент, но и в течение длительного периода времени, от решения к решению.

Теперь возьмем другую ситуацию. Все приглашены и получают содействие таким образом, чтобы они могли участвовать, разбираться в проблемах, иметь свое мнение. Но вот возникает какой-то вопрос, и оказывается, что это ваша сфера деятельности, у вас больше опыта и т.п. Таким образом, вы оказываете большее влияние на ход обсуждения, потому что другие считают ваше мнение и информацию от вас весьма значимыми. Такое влияние не является обобщенной властью. И попытки устранить подобную разницу во влиянии чрезвычайно контрпродуктивны.

Что если кто-то просто хорошо рассуждает, и поэтому в свободной и открытой дискуссии его мнение преобладает чаще, чем мнение других? Это не власть, это влияние. И всё же такое может быть проблематичным, если мы привыкаем к этому настолько, что начнем считать самим собой разумеющимся, что данный человек прав, и прекращаем собственные размышления, или, например, если человек начинает считать, что достоин послушания. Однако это не равнозначно структурной власти, и внимательности должно быть достаточно, чтобы нивелировать отрицательные потенциалы. Конечно, мы не хотим пресекать благие идеи, однако хотим быть увереными, что и у других идей есть возможность проявиться.

Вот яркий пример: вы идете в больницу и врач ставит вам диагноз. Знания и опыт врача означают, что влияние врача на выбор режима вашего лечения будет огромным — возможно, даже еще большим, чем ваше собственное. Однако это влияние оправдано, и если оно не возвеличивает врача, не выливается для него в материальные или иные выгоды и не обобщается на другие вопросы, то оно желательно — конечно же, при условии, что фактические решения принимаются в духе самоуправления, хотя и под сильным влиянием идей врача. С другой стороны, если врачи используют свой избыточный опыт и знания в медицине для контроля общих результатов или для неоправданного возвеличивания себя или неких других избранных, то возникает проблема власти.

Аналогично, предположим, что на каком-то рабочем месте кто-то действительно хорошо разбирается в стратегических проблемах, стоящих перед предприятием, и ясно излагает свои мысли. Возможно, что на собраниях все захотят послушать этого человека, и его наблюдения могут часто просачиваться через обсуждения в совместимые с ними стратегические решения. Опять же, это влияние, а не власть, если только это не связано с занимаемой человеком ролью, постоянно передающей ему более глубокие знания и навыки, связанные с принятием решений, если не уменьшается пространство для других мнений, если нет «преимуществ при голосовании», и если не возникает материальных или структурных выгод.

Таким образом, задача состоит в том, чтобы — как уже делалось с видением — убедиться, что наши стратегии позволяют движениям и организациям получить пользу от хорошо информированных участников, которые могут иногда в результате стать более влиятельными, однако сохранить при этом самоуправление, не допускать личного возвеличивания и гарантировать, что все участники, хотя и не одинаково информированы обо всем, тем не менее, в целом достаточно информированы и уверены в себе, чтобы прийти к своим собственным желаниям и выразить их.

Это зависит от цели. Чего группа желает добиться? Предположим, это разовое начинание, когда группа хочет построить что-то весьма ограниченное, или заблокировать что-то, или сорвать что-то — всё в таком духе — единожны. Очевидно, что организация может быть минимальной. Здесь не требуется особой сплоченности и единства, не требуется много памяти, поскольку усилия не очень сложные и длятся относительно недолго.

Но предположим, что вместо этого группа хочет заняться устойчивым, долгосрочным проектом, со значительной сложностью и большой потребностью в эффективных действиях, основанных на мощном понимании. Теперь ситуация совсем другая. Каким-то образом группа должна разделить повестку дня и ценные идеи, для настоящего времени в виде программы и на длительную перспективу в виде видения. Память теперь имеет решающее значение. Так же как и средства для преодоления разногласий и достижения общего выбора и взглядов на то, к чему стремиться и как этого достичь.

Усилия по созданию нового общества, очевидно, относятся ко второму типу. Поэтому группе нужны средства для принятия решений, работы, приобретения знаний и сохранения ценных идей — и эти средства должны хорошо подходить к ее планам, а не противодействовать им. Ей нужны общие инструменты для разработки планов и их реализации, основанные на ясности текущей ситуации и на желаемом видении.

Всё это может показаться очевидным, но, несмотря на свою фундаментальную важность, вышеупомянутые рекомендации редко высказываются и выполняются так четко, как здесь.

Поскольку наша конкретная цель — создать новое общество, основанное на широком участии, с соучастными экономикой, политикой, родственными отношениями и культурой (как описано во втором томе «Фанфар по будущему»^[2]), это означает, что нам нужна организация, которая будет способствовать и вливаться в цели сознательности и создаваемых институтов, которые мы установили для общества.

Таким образом, организационная рекомендация заключается в том, чтобы у нас был институт движения с ролями, которые по своим последствиям для нашего поведения способствуют разнообразию, солидарности, справедливости, равенству, самоуправлению, экологической устойчивости и интернационализму, и который будет поддерживать программу, делающую то же самое. И это значит иметь организацию движения с ролями, которые по своим последствиям для поведения генерируют и поддерживают феминистское, межобщинное, антиавторитарное или, возможно, лучше сказать, самоуправляющее и ищущее бесклассовости сознание, как для своих участников, так и сторонних людей.

Это означает иметь организацию, занимающуюся посевом семена будущего в настоящем. Организацию, которая, следовательно, обладает достаточной дальновидностью, чтобы знать, что является семенами будущего, а что нет, и организацию, которая — даже если ей приходится иметь дело с историческим наследием прошлого и преодолевать препятствия, накладываемые на текущий выбор нынешними институтами и существующим пагубным сознанием — постоянно продвигается к своему желанному общему видению будущего, насколько позволяют обстоятельства.

Таковой будет организация, своими действиями бросающая вызов внешним иерархиям и исключащая их в своем внутреннем составе. Организация, имеющая самоуправляемые средства принятия решений и механизмы сохранения и применения разнообразия взглядов и действий. Организация, внутри себя развивающая структуры, за которые она выступает и хочет видеть во внешнем мире, что также означает дружелюбное и эффективное обучение своих участников применению всего вышеперечисленного. Организация, способная делиться достаточными знаниями и уроками прошлого и сохранять достаточное количество различий во мнениях и путях, чтобы вся деятельность в целом неуклонно двигалась вперед, не увязая и не сталкиваясь с препятствиями.

Тактика не навсегда. Она выбирается в определенный момент, в определенном месте и, как правило, на короткий срок. Тактика включает в себя агитацию, распространение листовок, проведение занятий, митингов, шествий, оккупаций, способы принятия решений, способы описания себя и других, и, да, гражданское неповиновение, бунты, даже воспламенения и драки.

Важность тактики связана с тем, помогает ли она достижению желаемых целей или срывает их, а также с тем, вписывается ли она в предпочитаемую стратегию.

Польза от нашего исследования в том, чтобы добавить, что в искомые цели всегда должно входить:

Приличное число зон ответственности. Отдельными крупицами мудрости путь к новому миру не выложить.